ПРО РАТНЫЕ УЧЕНЬЯ И ДОЛДОНА ИЗРЕЧЕНЬЯ.
Отделив от плевел зерна,
свой народ от всей Руси,
Вел Долдон себя позорно,
право, Господи, спаси.
Газ тащил с трубопровода у
Московского царя,
Драл по сорок шкур с народа,
и, клевал его зазря.
Данью обложил такою, ну, как
самый гнусный хан,
Деньги, чтоб текли рекою,
прямиком в его карман.
Оселедец стал прической,
русский отменил язык,
Вел себя с народом жестко,
полоумный был старик.
Стонет вся страна под игом,
так звереет « рыжий лис »,
Что у очень многих мигом
«ласты » мертво склеились.
За правление Долдона, хоть и
с миром, не с войной,
Душ четыре миллиона,
отлетели в мир иной.
И бегут, по разным странам,
те, кто хочет жить, пока,
Нету спаса от тирана, от
ворюги-дурака.
Ободрал страну как липку,
без царя то в голове,
Ест народ уже улитки,
собирая их в траве.
Шарят в мусорках старухи,
чтоб набить кишки свои,
Про запас остались мухи,
тараканы, воробьи.
Птахи разные летают, мыши
лезут в каждый дом,
Для жратвы всего хватает, с
голодухи не помрем.
С аппетитами Долдона, тяжело
людишкам жить,
Но народа миллионы, просто
так не уморить.
Глядя в очи господину, все
бояре тоже прут,
Интересная картина –
воровской в почете труд.
Свой народец обирают, ни
двора чтоб, ни кола,
И зарплату получают, за
боярские дела.
Издают, с царем, законы,
чтоб людей, своих, губить,
Надо ж Ироду – Долдону в
этом деле подсобить.
Света нет, с водою – худо,
все в налогах, как в репьях,
В Киев – граде жизнь, как
чудо, старый город, весь в огнях.
Там же царский двор, бояре,
лизоблюды всей страны,
Лижут жопу государю, сало
жрут и кавуны.
А народ все пояс туже, чует
свой предсмертный час,
Нет обеда, только ужин, да и
то не всякий раз.
Вся страна, почти, в
разрухе, без работы пол – страны,
Люди дохнут, словно мухи,
знать Долдону не нужны…
У Долдона есть запасы, падок
к деньгам, идиот,
Также есть боеприпасы и для
рати, и на флот.
Реактивные дубинки, пушки,
ядра, много пуль,
Правда кормит, как скотинку,
свою армию, куркуль.
Видно Главный Воевода не
заботится о них,
Или, как Долдон, с народа,
обдирает войсковых.
Их выводит на парады,
показать, чтоб мощь и стать,
Но шагать войска не рады,
им бы, где харчей достать.
Взгляд голодных не обманешь,
есть хотят, хоть встали в ряд,
Строй такой, без слез не
взглянешь, сплошь дистрофики стоят.
Разве может в войске этом,
стойким быть моральный дух?
Коль в отаре, сплошь
скелеты, жирный, лишь один пастух.
Распродали, все, что можно,
что пропили, что на слом,
Флот порезали безбожно,
сдали на металлолом.
С Воеводой поделили, вновь
Долдону повезло,
Правда многое пропили, в
одиночку как назло.
Все же, кое - что осталось в
арсенале у царя,
И при Гвардии есть малость -
тридцать три богатыря.
Те питаются при доме, кто у
жен, а кто у тещ,
В них, дистрофии окроме,
есть и сила, есть и мощь.
Поковали им кольчуги, на
чело из крепа шлем,
И хоть сплошь они пьяньчуги,
в рати нет у них проблем.
Где, какая заваруха, их
туда, мгновенно, шлют,
Кому в лоб, а кому в ухо,
парни с Гвардии дают.
Им опричня помогает в
царстве справу соблюдать,
Кто порядок сохраняет, им
хватает, чтоб пожрать.
Правда, жизнь у них –
мученье, то туда, а то – сюда,
И выводит на ученья,
Воевода, иногда…
Аккурат все в осень было, в эннотысячном
году,
Вывел, как то, тупорылый, на
учения « орду».
Гаркнул, (строй, как на
картинке), Воевода на всю рать:
«Реактивные дубинки, будем
по небу метать!
Ожирели вы за лето, захирели
на корню,
Вот за самое, за это, семь
потов я, с вас, сгоню!»
Строй стоит и глазом косит,
Воевода, вновь, орет:
«Кто до тучи не добросит,
тому будет – незачет!»
Часть дистрофиков вздыхает,
только Гвардия – крепка,
Уж они то точно знают,
перебросят облака…
А на небе: тучи, тучи. Осень
– грустная пора,
Ну, хотя бы солнца лучик,
небо осветил, с утра.
«Изготовьсь!»,- по
батальонам разнеслось до дальних рот,
Батальонный, ротный,
взводный, друг за дружкою, орет.
В энну позу встали дружно,
и, дубинки у колен,
«Нафига все это нужно, че
орет, мордатый хрен.
Сам то вон какой, как глыба,
пузо прет, из под ремня,
Знатный чин себе надыбал,
жрет, поди, день ото дня.
Че молчишь, Мыкола, слышишь,
кинуть все б, гори огнем,
Да, видать, тут не попишешь,
как сумеем, так метнем»…
На позиции дистрофик. Плюнул
на руки, слегка,
Резко бросил, будто профи,
аккурат, под облака.
И дубинка полетела, как
ракета, из ствола,
Знать она, на самом деле,
реактивною была.
Но, до туч не долетела,
зацепила только край,
Незачет – такое дело, то же,
что – неурожай.
«Значит, будет пересдача, и
деньжат недодадут,
Эх, досада, незадача, да,
нелегок ратный труд».
Морда кислая…Вернулся, встал
дистрофик в ратный строй,
Да, маленько лопухнулся,
худосочный наш герой.
Как- то, сразу, грустно
стало, каждый, думаю, поймет,
Все глядят на Громыхало, тот
метнет, уж, так метнет.
Вышел Петька Громыхало, что
при Гвардии служил,
Весь лоснится, словно сало,
видно, что при жинке жил.
Крякнул. Плюнул на ладоши.
Стать и сила, все при нем,
«Должен быть денек хороший,
щ-ща-ас мы тучи развернем»…
Как стрела из самострела,
понеслась дубинка ввысь,
Вся от трения горела, искры
с неба сыпались.
Тучи, с присвистом,
пронзила, что уж лучшего хотеть,
В ней была такая сила, что
лететь бы и лететь…
В эту пору, с Иудеи, до
Московских, до ворот,
В основном, одних евреев,
вез коверный самолет.
По делам, видать, летели, и
над морем шел полет,
Может, торговать хотели, кто
теперь уж разберет.
Было сотни их поболе, баб, а
также мужиков,
Кое - где синело море,
сквозь разрывы облаков…
По ковру, вдруг, как
шарахнет, как бабахнет, как сверкнет,
Как об воду шандарахнет.
Развалился самолет.
Все пошли на дно морское, и
никто не смог спастись,
Вот несчастье, да какое, от
дубинки взорвались…
На ученьях посчитали, что
гроза гремит и гром,
Ноги в руки похватали,
опустел дубинкодром…
Но в Москву, видать, сорока,
на хвосте приперла весть,
Что разбился, не до срока,
иудеев лайнер весь.
То, что в гибели народа
виновата рать во всем,
Та, что вывел Воевода к морю
на дубинкодром…
Но ковер то, оказалось, был
Московского царя,
И дубинкою досталось, по
всему, ему зазря…
Царь Московский, негодуя, до
Долдона, шлет гонца,
Разыскать, чтоб обалдуя,
наказать, чтоб подлеца,
Что метнул дубинку эту и
ковер посмел разбить,
Подлеца призвать к ответу и
за все, с него, спросить.
А гонцу, во след, приехал
Воевода и посол:
«Тут уж, братцы, не до
смеха, что же это за прикол?
Так дубинками швыряться, в
небесах ковры сбивать,
Нет, извольте извиняться, и
затраты покрывать.
Также выплатить страховку,
откупиться от родни»…
Но Долдон – жадюга ловкий: «
Гроши? Вам платить? Ни – ни.
Что вы, Пане, обалдели? Дурни ж вы, я думаю,
Разве можно, в самом деле,
клеветать на рать мою.
Что с того, что в море
сгинул, ваш ковровый эроплан,
Чтоб мои его дубиной, ну, уж
это, впрямь обман.
На ковре, видать, на этом,
террорист, какой, летел,
Иудеев, пуще света, извести,
видать, хотел.
Или, вдруг, дубинка ваша, а
претензии ко мне,
Не пойдет такая каша.
Поглядим. Не все ж на дне»…
Сели в челн. Поплыли в море.
Там нашли кусок ковра.
В нем зияла, как в заборе,
огроменная дыра.
И обломки от дубины, вкруг,
болтались на волне,
«Вил» знакомая картина.
Доказательств то вполне.
Тут посол с Москвы заметил:
« А Долдон то – сволота,
Отянуть трезубцем этим,
негодяя б вдоль хребта.
Чтоб мозгами пораскинул,
падла, мать его етить,
И скорехонько прикинул,
сколько нужно заплатить.
Также, чудо огородный,
думал, как людям помочь,
Извинился б всенародно, и с
души бы камень прочь.
Заплатил родне страховку за
ущерб, что им нанес.
Не пытался б съехать ловко,
не юлил, как лживый пес».
Но Долдон ( царя то нету в
голове ей – ей совсем ),
В самоходну сел карету. В
гору въехал. Виден всем.
Вылез, рыжий, мордой в ящик,
и на весь на белый свет,
Выдал, дурень, настоящий,
сверхциничный винегрет.
Мол, пусть сильно не горюют,
страшного тут нет, ей – ей,
Ведь по всей Земле воюют,
это уж куда страшней.
Там смертей, куда поболе, и
ни че, едрена вошь,
Ну, а тут то, много что ли,
сотни две не наберешь.
В общем - то, конечно,
жалко, что страдает род людской,
Кто же знал, что эта палка,
всех уложит в гроб морской.
Но, тужить - то, что теперя,
хоть суди тут, хоть ряди,
Понимаю, что потеря, их
немало впереди…
Слышать странно речи эти,
ну, ни дать, ни взять – бандит,
Только ездит ОН в карете, и
на троне ОН сидит…
Стонут люди, поневоле,
проклинают воронье,
А на «вилах» надпись: « ВОЛЯ », так возьмите же ее.