Оцените этот текст: Прогноз


---------------------------------------------------------------
     Изд. "Правда", Москва, 1988 г.
     OCR Палек, 1998 г.
---------------------------------------------------------------

     Содержание:
     Собор Парижской Богоматери
     ПРИМЕЧАНИЕ К ВОСЬМОМУ ИЗДАНИЮ
     Примечания
     ИСТОРИКО-ЛИТЕРАТУРНАЯ СПРАВКА

     Несколько  лет  тому назад,  осматривая Собор Парижской Богоматери или,
выражаясь точнее, обследуя его, автор этой книги обнаружил в темном закоулке
одной из башен следующее начертанное на стене слово:
     'АМАГКН [1]
     Эти  греческие  буквы,  потемневшие  от   времени  и  довольно  глубоко
врезанные  в   камень,  некие   свойственные  готическому  письму  признаки,
запечатленные  в форме  и расположении букв, как бы  указывающие  на то, что
начертаны они  были рукой человека средневековья, и в особенности мрачный  и
роковой смысл, в них заключавшийся, глубоко поразили автора.
     Он  спрашивал себя,  он  старался  постигнуть,  чья страждущая душа  не
пожелала покинуть сей мир без того, чтобы не оставить на челе древней церкви
этого стигмата преступлений или несчастья.
     Позже  эту стену  (я  даже  точно  не припомню,  какую  именно)  не  то
выскоблили, не то закрасили, и надпись исчезла. Именно так в течение вот уже
двухсот лет поступают  с  чудесными  церквами  средневековья. Их увечат  как
угодно  --  и  изнутри и  снаружи.  Священник  их  перекрашивает, архитектор
скоблит; потом приходит народ и разрушает их.
     И вот ничего не осталось ни от таинственного слова, высеченного в стене
сумрачной  башни собора, ни от той неведомой  судьбы,  которую это слово так
печально обозначало, -- ничего, кроме хрупкого воспоминания,  которое  автор
этой книги им посвящает. Несколько столетий тому назад исчез из числа  живых
человек,  начертавший на стене  это  слово; исчезло со стены  собора  и само
слово; быть может, исчезнет скоро с лица земли и сам собор.
     Это слово и породило настоящую книгу.
     Март 1831






     Триста сорок восемь лет  шесть  месяцев и девятнадцать дней тому  назад
парижане проснулись под  перезвон всех колоколов, которые неистовствовали за
тремя оградами: Сите, Университетской стороны и Города.
     Между тем день  6 января  1482 года отнюдь не являлся  датой, о которой
могла бы хранить  память история. Ничего  примечательного не было в событии,
которое с самого утра привело в такое движение  и колокола и горожан Парижа.
Это не  был ни штурм пикардийцев  или  бургундцев, ни процессия с мощами, ни
бунт  школяров,  ни  въезд  "нашего  грозного  властелина короля",  ни  даже
достойная внимания казнь воров и воровок на  виселице по приговору парижской
юстиции. Это не было также столь частое в XV веке прибытие какоголибо пестро
разодетого и  разукрашенного плюмажами иноземного  посольства.  Не прошло  и
двух дней, как последнее из них -- это были фландрские послы, уполномоченные
заключить брак между дофином и Маргаритой Фландрской, -- вступило в Париж, к
великой  досаде кардинала  Бурбонского,  который, в угоду королю, должен был
скрепя сердце принимать неотесанную толпу фламандских бургомистров и угощать
их в своем  Бурбонском дворце представлением "прекрасной моралитэ,  шутливой
сатиры  и  фарса",  пока   проливной  дождь  заливал  его  роскошные  ковры,
разостланные у входа во дворец.
     Тем событием, которое  6 января "взволновало всю парижскую  чернь", как
говорит  Жеан  де  Труа, -- было  празднество,  объединявшее  с незапамятных
времен праздник Крещения с праздником шутов.
     В этот день на Гревской  площади зажигались потешные  огни,  у Бракской
часовни  происходила  церемония  посадки  майского деревца, в здании  Дворца
правосудия давалась  мистерия.  Об этом еще накануне  возвестили  при звуках
труб  на всех перекрестках глашатаи парижского прево, разодетые в щегольские
полукафтанья из лилового камлота с большими белыми крестами на груди.
     Заперев  двери домов и лавок,  толпы  горожан и горожанок с самого утра
потянулись  отовсюду  к упомянутым местам. Одни решили  отдать  предпочтение
потешным огням, другие  --  майскому дереву, третьи -- мистерии.  Впрочем, к
чести  исконного  здравого смысла  парижских  зевак,  следует  признать, что
большая  часть толпы направилась к  потешным  огням,  вполне уместным в  это
время года, другие -- смотреть мистерию в хорошо  защищенной от  холода зале
Дворца правосудия; а бедному, жалкому, еще  не  расцветшему майскому деревцу
все  любопытные единодушно предоставили зябнуть  в одиночестве под январским
небом, на кладбище Бракской часовни.
     Народ больше всего теснился  в проходах Дворца правосудия, так как было
известно,  что  прибывшие   третьего  дня   фландрские   послы  намеревались
присутствовать на представлении мистерии  и на избрании  папы шутов, которое
также должно было состояться в большой зале Дворца.
     Нелегко было пробраться в этот день  в большую  залу, считавшуюся в  то
время самым обширным закрытым помещением на свете. (Правда, Соваль тогда еще
не  обмерил  громадную залу  в  замке Монтаржи.) Запруженная народом площадь
перед  Дворцом правосудия представлялась зрителям, глядевшим на нее из окон,
морем, куда  пять или шесть  улиц, подобно устьям  рек, непрерывно извергали
все новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти людские волны разбивались
об  углы  домов,  выступавшие  то  тут,  то  там,  подобно  высоким  мысам в
неправильном водоеме площади.
     Посредине высокого готического  [2] фасада Дворца правосудия находилась
главная лестница, по которой  безостановочно поднимался и спускался  людской
поток; расколовшись ниже,  на  промежуточной площадке,  надвое, он  широкими
волнами разливался  по двум боковым  спускам;  эта главная лестница,  как бы
непрерывно струясь, сбегала  на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в
озеро.  Крик, смех,  топот  ног  производили страшный шум  и гам.  Время  от
времени этот шум и гам усиливался: течение, несшее толпу к главному крыльцу,
поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты.  Причиной тому были
либо стрелок,  давший комунибудь  тумака, либо  лягавшаяся лошадь начальника
городской  стражи, водворявшего  порядок;  эта  милая  традиция,  завещанная
парижским прево  конетаблям,  перешла от  конетаблей по наследству  к конной
страже, а от нее к нынешней жандармерии Парижа.
     В  дверях, в  окнах,  в слуховых оконцах, на крышах домов кишели тысячи
благодушных, безмятежных  и почтенных горожан, спокойно глазевших на Дворец,
глазевших  на  толпу  и  ничего  более  не  желавших,  ибо  многие  парижане
довольствуются  зрелищем  самих  зрителей, и даже стена, за которой что-либо
происходит, уже представляет для них предмет, достойный любопытства.
     Если бы нам, живущим в  1830 году, дано было мысленно вмешаться в толпу
парижан XV века и, получая со всех сторон пинки, толчки, -- прилагая крайние
усилия,  чтобы не упасть, проникнуть вместе с ней  в  обширную  залу Дворца,
казавшуюся   в  день  6   января   1482   года  такой  тесной,  то  зрелище,
представившееся  нашим  глазам,   не  лишено  было  бы   занимательности   и
очарования; нас  окружили  бы вещи  столь старинные, что они для нас были бы
полны новизны.
     Если  читатель  согласен, мы попытаемся хотя  бы мысленно воссоздать то
впечатление, которое  он испытал бы, перешагнув вместе с нами порог обширной
залы и очутившись среди толпы, одетой в хламиды, полукафтанья и безрукавки.
     Прежде  всего  мы  были  бы оглушены и ослеплены. Над  нашими  головами
двойной   стрельчатый  свод,  отделанный   деревянной  резьбой,  расписанный
золотыми лилиями по лазурному полю; под  ногами --  пол, вымощенный белыми и
черными мраморными плитами. В нескольких шагах от нас  огромный столб, затем
другой, третий --  всего на  протяжении залы  семь таких  столбов,  служащих
линией опоры для  пяток  двойного свода.  Вокруг  первых  четырех столбов --
лавочки торговцев, сверкающие стеклянными изделиями  и мишурой;  вокруг трех
остальных  --  истертые дубовые  скамьи, отполированные  короткими  широкими
штанами тяжущихся и мантиями стряпчих. Кругом залы вдоль высоких стен, между
дверьми,  между  окнами, между  столбами --  нескончаемая  вереница изваяний
королей  Франции, начиная с Фарамонда: королей  нерадивых, опустивших руки и
потупивших  очи, королей  доблестных и  воинственных, смело подъявших чело и
руки к небесам. Далее, в высоких стрельчатых окнах  -- тысячецветные стекла;
в широких дверных нишах  --  богатые, тончайшей резьбы двери;  и все  это --
своды, столбы,  стены,  наличники  окон, панели, двери,  изваяния  -- сверху
донизу  покрыто великолепной  голубой  с  золотом  краской,  успевшей к тому
времени уже  слегка потускнеть и почти совсем исчезнувшей под  слоем  пыли и
паутины в 1549 году, когда дю Брель по традиции все еще восхищался ею.
     Теперь вообразите  себе  эту  громадную  продолговатую залу, освещенную
сумеречным светом  январского  дня, заполоненную  пестрой и  шумной  толпой,
которая  плывет по  течению вдоль стен и вертится вокруг семи  столбов, и вы
получите смутное представление о той картине, любопытные подробности которой
мы попытаемся обрисовать точнее.
     Несомненно,  если  бы  Равальяк  не  убил  Генриха IV,  не  было  бы  и
документов о  деле Равальяка, хранившихся в канцелярии Дворца правосудия; не
было  бы  и  сообщников  Равальяка,  заинтересованных  в  исчезновении  этих
документов; значит, не было бы и поджигателей, которым, за неимением лучшего
средства, пришлось  сжечь канцелярию, чтобы  сжечь документы, и сжечь Дворец
правосудия, чтобы  сжечь канцелярию; следовательно, не было бы и пожара 1618
года. Все еще высился бы старинный Дворец с его старинной залой,  и я мог бы
сказать читателю:  "Пойдите, полюбуйтесь на  нее"; таким образом, мы были бы
избавлены:  я  --  от  описания  этой  залы,  а  читатель  от   чтения  сего
посредственного описания.  Это подтверждает  новую  истину, что  последствия
великих событий неисчислимы.
     Весьма возможно, впрочем, что у Равальяка никаких сообщников не было, а
если, случайно, они у него и оказались, то могли быть совершенно непричастны
к  пожару  1618  года.  Существуют  еще  два  других  весьма  правдоподобных
объяснения.  Во-первых, огромная  пылающая звезда,  шириною в  фут, длиною в
локоть,  свалившаяся, как всем известно, с  неба 7  марта после полуночи  на
крышу Дворца правосудия; во-вторых, четверостишие Теофиля:
     Да, шутка скверная была,
     Когда сама богиня Права,
     Съев пряных кушаний немало,
     Себе все небо обожгла [3]
     Но, как бы ни думать об этом тройном -- политическом, метеорологическом
и поэтическом  --  толковании, прискорбный факт пожара остается несомненным.
По   милости  этой  катастрофы,  в   особенности  по  милости   всевозможных
последовательных реставраций,  уничтоживших то, что пощадило пламя, немногое
уцелело ныне от этой первой обители королей Франции, от этого  Дворца, более
древнего,  чем  Лувр, настолько древнего  уже  в царствование короля Филиппа
Красивого,  что  в нем искали  следов  великолепных  построек,  воздвигнутых
королем Робером и описанных Эльгальдусом.
     Исчезло почти все.  Что сталось с кабинетом,  в котором Людовик  Святой
"завершил  свой  брак"?  Где тот  сад, в  котором он,  "одетый  в камлотовую
тунику,  грубого сукна  безрукавку  и плащ,  свисавший  до черных сандалий",
возлежа  вместе   с  Жуанвилем  на  коврах,  вершил  правосудие?  Где  покои
императора Сигизмунда?  Карла IV? Иоанна Безземельного? Где  то  крыльцо,  с
которого  Карл  VI  провозгласил свой  милостивый эдикт?  Где  та  плита, на
которой  Марсель в присутствии  дофина зарезал Робера Клермонского и маршала
Шампанского?  Где та  калитка, возле  которой были  изорваны  буллы антипапы
Бенедикта и откуда, облаченные  на посмешище  в  ризы и митры и принужденные
публично каяться на всех перекрестках Парижа, выехали обратно те, кто привез
эти буллы? Где большая  зала, ее  позолота, ее  лазурь, ее стрельчатые арки,
статуи, каменные столбы, ее необъятный свод, весь в скульптурных украшениях?
А вызолоченный покой, у входа в  который  стоял коленопреклоненный  каменный
лев с  опущенной головой и поджатым хвостом, подобно львам соломонова трона,
в позе смирения, как то приличествует  грубой  силе перед лицом  правосудия?
Где великолепные  двери, великолепные высокие окна? Где все чеканные работы,
при  виде  которых  опускались  руки  у Бискорнета?  Где тончайшая резьба дю
Ганси?..  Что сделало время,  что сделали люди со всеми  этими чудесами? Что
получили мы взамен  всего этого, взамен  этой  истории галлов,  взамен этого
искусства готики? Тяжелые полукруглые низкие своды де Броса, сего неуклюжего
строителя  портала  Сен-Жерве,  --  это взамен искусства;  что  же  касается
истории, то у нас сохранились лишь  многословные  воспоминания о центральном
столбе, которые еще доныне отдаются эхом в болтовне всевозможных Патрю.
     Но  все  это  не так  уж важно.  Обратимся к  подлинной зале подлинного
древнего Дворца.
     Один  конец  этого  гигантского  параллелограмма был  занят  знаменитым
мраморным столом  такой длины, ширины и толщины, что,  если верить старинным
описям, слог которых мог бы возбудить аппетит у Гаргантюа, "подобного  ломтя
мрамора еще  не видывал свет"; противоположный  конец занимала  часовня, где
стояла  изваянная  по  приказанию  Людовика  XI  статуя,  изображающая   его
коленопреклоненным перед Пречистой девой, и куда он, невзирая на то, что две
ниши в ряду королевских изваяний остаются пустыми, приказал перенести статуи
Карла Великого и Людовика Святого -- двух святых, которые в качестве королей
Франции, по его  мнению, имели большое влияние  на небесах. Эта часовня, еще
новая,  построенная  всего  только  шесть  лет тому  назад,  была создана  в
изысканном вкусе того очаровательного, с великолепной скульптурой и  тонкими
чеканными работами зодчества, которое отмечает у нас  конец готической эры и
удерживается вплоть до середины XVI века в волшебных архитектурных фантазиях
Возрождения.
     Небольшая сквозная розетка, вделанная  над порталом, по филигранности и
изяществу  отделки представляла  собой настоящее произведение искусства. Она
казалась кружевной звездой.
     Посреди  залы, напротив  главных  дверей, было устроено  прилегавшее  к
стене возвышение, обтянутое золотой парчой, с отдельным входом  через  окно,
пробитое  в  этой  стене  из  коридора,   смежного  с  вызолоченным  покоем.
Предназначалось  оно  для фландрских  послов  и  для  других  знатных  особ,
приглашенных на представление мистерии.
     По  издавна установившейся традиции представление мистерии  должно было
состояться на знаменитом мраморном столе. С самого утра он уже был для этого
приготовлен.  На  его  великолепной  мраморной   плите,   вдоль  и   поперек
исцарапанной каблуками судейских писцов,  стояла довольно высокая деревянная
клетка,  верхняя плоскость которой, доступная взорам всего зрительного зала,
должна была служить сценой, а  внутренняя часть, задрапированная коврами, --
одевальной для лицедеев. Бесхитростно приставленная снаружи лестница  должна
была  соединять сцену  с одевальной и предоставлять  свои крутые ступеньки и
для выхода актеров  на сцену и для ухода их за кулисы.  Таким образом, любое
неожиданное  появление  актера, перипетии,  сценические эффекты  -- ничто не
могло  миновать этой лестницы.  О  невинное  и  достойное  уважения  детство
искусства и механики!
     Четыре судебных  пристава  Дворца,  непременные  надзиратели  за  всеми
народными увеселениями  как в дни празднеств, так и  в дни казней  стояли на
карауле по четырем углам мраморного стола.
     Представление  мистерии  должно  было  начаться  только  в  полдень,  с
двенадцатым   ударом  больших  стенных  дворцовых   часов.  Несомненно,  для
театрального  представления это было  довольно  позднее время,  но  оно было
удобно для послов.
     Тем не  менее  многочисленная толпа народа  дожидалась  представления с
самого утра. Добрая половина этих простодушных зевак с рассвета дрогла перед
большим крыльцом Дворца; иные даже  утверждали, будто они провели всю  ночь,
лежа поперек главного входа, чтобы  первыми  попасть  в  залу.  Толпа  росла
непрерывно  и, подобно водам, выступающим из  берегов, постепенно вздымалась
вдоль стен,  вздувалась вокруг  столбов, заливала карнизы,  подоконники, все
архитектурные  выступы,  все  выпуклости скульптурных украшений. Не мудрено,
что  давка, нетерпение,  скука  в  этот день,  дающий  волю зубоскальству  и
озорству,  возникающие  из-за  пустячных  ссор,  будь  то  соседство слишком
острого  локтя или подбитого гвоздями башмака, усталость от долгого ожидания
-- все вместе взятое  еще  задолго до прибытия  послов придавало ропоту этой
запертой, стиснутой, сдавленной, задыхающейся толпы едкий и горький привкус.
Только  и слышно  было,  что проклятия и  сетования  по  адресу  фламандцев,
купеческого   старшины,   кардинала  Бурбонского,   главного  судьи  Дворца,
Маргариты  Австрийской,  стражи  с плетьми, стужи,  жары,  скверной  погоды,
епископа  Парижского, папы шутов, каменных столбов,  статуй, закрытой двери,
открытого  окна,  и все это смешило и потешало рассеянных в толпе школяров и
слуг,  которые   подзадоривали  общее  недовольство  острыми   словечками  и
шуточками,   еще   больше   возбуждая   этими   булавочными  уколами   общее
недовольство.
     Среди  них  отличалась  группа   веселых  сорванцов,  которые,  выдавив
предварительно  стекла в окне,  бесстрашно расселись  на  карнизе  и  оттуда
бросали  лукавые  взгляды  и замечания то в толпу, находившуюся в зале, то в
толпу на  площади. Судя  по тому, как они  передразнивали окружающих, по  их
оглушительному хохоту, по насмешливым  окликам, которыми они  обменивались с
товарищами через всю залу, видно было, что  эти школяры далеко  не разделяли
скуки и  усталости  остальной  части  публики,  превращая  для  собственного
удовольствия  все,  что  попадалось  им на  глаза, в зрелище,  помогавшее им
терпеливо переносить ожидание.
     -- Клянусь  душой, это вы, Жоаннес Фролло  де Молендино! -- кричал один
из   них  другому,   белокурому  бесенку  с  хорошенькой   лукавой  рожицей,
примостившемуся на  акантах  капители.  --  Недаром вам дали  прозвище  Жеан
Мельник,  ваши  руки  и  ноги и  впрямь  походят  на четыре  крыла  ветряной
мельницы. Давно вы здесь?
     -- По милости дьявола, -- ответил Жоаннес Фролло  -- я торчу  здесь уже
больше четырех часов, надеюсь, они зачтутся мне в чистилище! Еще в семь утра
я слышал, как  восемь певчих короля  сицилийского пропели  у ранней обедни в
Сент-Шапель Достойно...
     --  Прекрасные  певчие! -- ответил собеседник. --  Голоса у них тоньше,
чем острие их колпаков. Однако перед тем  как служить  обедню святому королю
Иоанну,  не  мешало бы осведомиться,  приятно ли Иоанну слушать эту гнусавую
латынь с провансальским акцентом.
     --  Он заказал  обедню, чтобы  дать  заработать  этим  проклятым певчим
сицилийского короля! --  злобно крикнула старуха  из теснившейся  под окнами
толпы. -- Скажите на милость! Тысячу парижских ливров за одну обедню! Да еще
из налога за право продавать морскую рыбу в Париже!
     --  Молчи,  старуха!  -- вмешался какой-то  важный  толстяк, все  время
зажимавший  себе нос из-за близкого соседства с рыбной  торговкой. -- Обедню
надо было отслужить. Или вы хотите, чтобы король опять захворал?
     --  Ловко  сказано,  господин  Жиль  Лекорню [4],  придворный меховщик!
крикнул ухватившийся за капитель маленький школяр.
     Оглушительный  взрыв хохота  приветствовал злополучное имя  придворного
меховщика.
     -- Лекорню! Жиль Лекорню! -- кричали одни.
     -- Cornutus et hirsutus! [5] -- вторили другие.
     --   Чего   это   они  гогочут?   --  продолжал   маленький   чертенок,
примостившийся  на капители. -- Ну да, почтеннейший Жиль Лекорню, брат Жеана
Лекорню, дворцового судьи, сын Майе Лекорню, главного смотрителя Венсенского
леса; все они граждане Парижа и все до единого женаты.
     Толпа  совсем развеселилась. Толстый меховщик молча пытался ускользнуть
от устремленных на него со всех сторон взглядов, но тщетно он пыхтел и потел
Как загоняемый в дерево клин,  он,  силясь выбраться из толпы, достигал лишь
того, что его широкое, апоплексическое, побагровевшее от досады и гнева лицо
только еще плотнее втискивалось  между плеч  соседей. Наконец  один  из них,
такой же важный, коренастый и толстый, пришел ему на выручку:
     --  Какая  мерзость!  Как  смеют школяры так издеваться  над  почтенным
горожанином? В мое время  их за это отстегали бы прутьями, а потом сожгли бы
на костре из этих самых прутьев.
     Банда школяров расхохоталась.
     -- Эй! Кто это там ухает? Какой зловещий филин?
     -- Стой-ка, я его знаю, -- сказал один, -- это Андри Мюнье.
     -- Один  из  четырех присяжных библиотекарей Университета, -- подхватил
другой.
     -- В этой  лавчонке всякого добра по четыре штуки, --  крикнул  третий,
четыре  нации, четыре факультета,  четыре  праздника, четыре эконома, четыре
попечителя и четыре библиотекаря.
     --  Отлично,  --  продолжал  Жеан Фролло,  -- пусть  же  и  побеснуются
вчетверо больше!
     -- Мюнье, мы сожжем твои книги!
     -- Мюнье, мы вздуем твоего слугу!
     -- Мюнье, мы потискаем твою жену!
     -- Славная толстушка госпожа Ударда!
     -- А как свежа и весела, точно уже овдовела!
     -- Черт бы вас побрал! -- прорычал Андри Мюнье.
     -- Замолчи,  Андри,  -- не унимался Жеан, все  еще цеплявшийся за  свою
капитель, -- а то я свалюсь тебе на голову!
     Андри  посмотрел вверх,  как  бы определяя взглядом высоту столба и вес
плута, помножил в уме этот вес на квадрат скорости и умолк.
     Жеан, оставшись победителем, злорадно заметил:
     -- Я бы непременно так и сделал, хотя и прихожусь братом архидьякону.
     -- Хорошо тоже наше  университетское начальство! Даже в такой день, как
сегодня,  ничем  не  отметило наших  привилегий!  В  Городе потешные  огни и
майское дерево, здесь, в Сите, -- мистерия, избрание папы шутов и фландрские
послы, а у нас в Университете -- ничего.
     --  Между тем  на  площади  Мобер  хватило бы места! -- сказал один  из
школяров, устроившихся на подоконнике.
     -- Долой ректора, попечителей и экономов! -- крикнул Жеан.
     -- Сегодня  вечером следовало бы  устроить иллюминацию в  Шан-Гальяр из
книг Андри, -- продолжал другой.
     -- И сжечь пульты писарей! -- крикнул его сосед.
     -- И трости педелей!
     -- И плевательницы деканов!
     -- И буфеты экономов!
     -- И хлебные лари попечителей!
     -- И скамеечки ректора!
     -- Долой! --  пропел  им в тон  Жеан. -- Долой Андри, педелей, писарей,
медиков, богословов, законников, попечителей, экономов и ректора!
     -- Да это просто светопреставление! --  возмутился  Андри, затыкая себе
уши.
     -- А наш ректор легок на помине! Вон он появился на площади! -- крикнул
один из сидевших на подоконнике.
     Все, кто только мог, повернулись к окну.
     -- Неужели это в  самом деле наш достопочтенный ректор Тибо? -- спросил
Жеан Фролло  Мельник.  Повиснув на одном из  внутренних столбов, он  не  мог
видеть того, что происходило на площади.
     -- Да, да, -- ответили ему остальные, -- он самый, ректор Тибо!
     Действительно,  ректор  и  все  университетские  сановники торжественно
шествовали  по  дворцовой  площади  навстречу  послам.  Школяры,  облепившие
подоконник,  приветствовали  шествие язвительными насмешками и  ироническими
рукоплесканиями. Ректору,  который шел  впереди,  пришлось  выдержать первый
залп, и залп этот был жесток.
     -- Добрый день, господин ректор! Эй! Здравствуйте!
     -- Каким образом очутился здесь этот старый игрок? Как  он расстался со
своими костяшками?
     -- Смотрите,  как он  трусит  на  своем  муле!  А  уши  у  мула  короче
ректорских!
     -- Эй! Добрый день,  ректор Тибо! Tybalde  alea  tor  [6] Старый дурак!
Старый игрок!
     --  Да хранит  вас  бог!  Ну  как,  сегодня  ночью  вам  часто выпадало
двенадцать очков?
     --  Поглядите, какая у него серая,  испитая и помятая  рожа! Это все от
страсти к игре и костям!
     -- Куда это вы трусите, Тибо, Tybalde ad dados,  задом к Университету и
передом к Городу?
     -- Он едет снимать квартиру на улице  Тиботоде  [7], -- воскликнул Жеан
Мельник.
     Вся  компания школяров громовыми голосами, бешено  аплодируя, повторила
этот каламбур:
     -- Вы едете искать квартиру  на улице Тиботоде, не правда ли,  господин
ректор, партнер дьявола?
     Затем наступила очередь прочих университетских сановников.
     -- Долой педелей! Долой жезлоносцев!
     -- Скажи, Робен Пуспен, а это кто такой?
     -- Это Жильбер Сюльи, Gilbertus de Soliaco, казначей Отенского колежа.
     -- Стой, вот мой башмак; тебе там удобнее, запустика ему в рожу!
     -- Saturnalitias mittimus весе nuces [8].
     -- Долой шестерых богословов и белые стихари!
     --  Как,  разве это богословы?  А я  думал  --  это шесть белых  гусей,
которых святая Женевьева отдала городу за поместье Роньи!
     -- Долой медиков!
     -- Долой диспуты на заданные и на свободные темы!
     -- Швырну-ка я в тебя шапкой, казначей святой Женевьевы! Ты меня надул!
Это чистая  правда! Он отдал мое  место в нормандском землячестве маленькому
Асканио Фальцаспада из провинции Бурж, а ведь тот итальянец.
     --  Это несправедливо!  -- закричали школяры. --  Долой казначея святой
Женевьевы!
     -- Эй! Иоахим де Ладеор! Эй! Лук Даюиль! Эй! Ламбер Октеман!
     -- Чтоб черт придушил попечителя немецкой корпорации!
     -- И капелланов из Сент-Шапель вместе с их серыми меховыми плащами.
     -- Seu de pellibus grisis fourratis!
     --  Эй! Магистры  искусств!  Вон они, черные  мантии! Вон  они, красные
мантии!
     -- Получается недурной хвост позади ректора!
     -- Точно у венецианского дожа, отправляющегося обручаться с морем.
     -- Гляди, Жеан, вон каноники святой Женевьевы.
     -- К черту чернецов!
     -- Аббат Клод Коар! Доктор Клод Коар! Кого вы ищете? Марию Жифард?
     -- Она живет на улице Глатиньи.
     -- Она греет постели смотрителя публичных домов.
     -- Она выплачивает ему свои четыре денье -- qualuor denarios.
     -- Aut unum bombum.
     -- Вы хотите сказать -- с каждого носа?
     -- Товарищи! Вон Симон Санен, попечитель Пикардии, а позади него  сидит
жена!
     -- Post equitem sedet atra сига [9].
     -- Смелее, Симон!
     -- Добрый день, господин попечитель!
     -- Покойной ночи, госпожа попечительница!
     --  Экие  счастливцы,  им все  видно,  --  вздыхая, промолвил  все  еще
продолжавший цепляться за листья капители Жоаннес де Молендино.
     Между тем присяжный  библиотекарь Университета Андри Мюнье прошептал на
ухо придворному меховщику Жилю Лекорню:
     -- Уверяю  вас,  сударь, что это светопреставление.  Никогда еще  среди
школяров  не наблюдалось  такой распущенности, и все это наделали  проклятые
изобретения: пушки, кулеврины, бомбарды, а главное книгопечатание, эта новая
германская чума. Нет уж  более  рукописных сочинений и  книг. Печать убивает
книжную торговлю. Наступают последние времена.
     --  Это  заметно  и по тому,  как  стала процветать  торговля бархатом,
ответил меховщик.
     Но тут пробило двенадцать.
     -- А-а! -- единым вздохом ответила толпа.
     Школяры притихли. Затем поднялась невероятная сумятица; зашаркали ноги,
задвигались головы;  послышалось оглушительное  сморканье  и  кашель; каждый
старался  приладиться,  примоститься, приподняться. Наконец наступила полная
тишина: все шеи  были вытянуты, все рты полуоткрыты,  все взгляды устремлены
на  мраморный  стол. Но ничего нового на нем не появилось.  Там  по-прежнему
стояли   четыре   судебных   пристава,  застывшие   и   неподвижные,  словно
раскрашенные   статуи.   Тогда   все   глаза    обратились   к   возвышению,
предназначенному  для фландрских  послов.  Дверь была все так же закрыта, на
возвышении  --  никого. Собравшаяся  с  утра  толпа  ждала  полудня,  послов
Фландрии и мистерии. Своевременно явился только полдень.
     Это было уже слишком!
     Подождали  еще  одну, две,  три, пять минут,  четверть  часа;  никто не
появлялся. Помост пустовал, сцена безмолвствовала.
     Нетерпение  толпы  сменилось  гневом.  Слышались  возгласы  возмущения,
правда,  еще  негромкие.  "Мистерию!  Мистерию!" --  раздавался приглушенный
ропот.  Возбуждение  нарастало.  Гроза, дававшая  о  себе  знать  пока  лишь
громовыми  раскатами,  веяла над толпой.  Жеан Мельник был первым, вызвавшим
вспышку молнии.
     --  Мистерию,  и  к черту фландрцев!  --  крикнул  он  во  всю  глотку,
обвившись, словно змея, вокруг своей капители.
     Толпа принялась рукоплескать.
     -- Мистерию, мистерию! А Фландрию ко всем чертям! -- повторила толпа.
     -- Подать мистерию, и притом немедленно!  -- продолжал школяр. -- А то,
пожалуй, придется нам для развлечения и в назидание повесить главного судью.
     -- Верно! -- завопила толпа. -- А для начала повесим его стражу!
     Поднялся  невообразимый шум.  Четыре несчастных  пристава побледнели  и
переглянулись. Народ двинулся на них, и им уже чудилось, что под его напором
прогибается  и  подается  хрупкая деревянная  балюстрада, отделявшая  их  от
зрителей.
     То была опасная минута.
     -- Вздернуть их! Вздернуть! -- кричали со всех сторон.
     В  это мгновение  приподнялся ковер описанной  нами  выше  одевальной и
пропустил человека, одно появление которого внезапно усмирило толпу и, точно
по мановению волшебного жезла, превратило ее гнев в любопытство.
     -- Тише! Тише! -- раздались голоса.
     Человек, дрожа всем телом, отвешивая  бесчисленные  поклоны, неуверенно
двинулся к краю  мраморного стола,  и с каждым шагом его поклоны становились
все более похожими на коленопреклонения.
     Мало-помалу водворилась  тишина.  Слышался лишь  тот еле  уловимый гул,
который всегда стоит над молчащей толпой.
     -- Господа  горожане и  госпожи  горожанки! --  сказал вошедший. -- Нам
предстоит  высокая  честь  декламировать и представлять  в  присутствии  его
высокопреосвященства   кардинала   превосходную   моралитэ   под   названием
"Праведный  суд  Пречистой  девы  Марии".  Я  буду  изображать  Юпитера. Его
преосвященство сопровождает  в настоящую минуту  почетное посольство герцога
Австрийского,  которое  несколько  замешкалось,  выслушивая   у  ворот  Боде
приветственную  речь  ректора  Университета.  Как  только  его  святейшество
прибудет, мы сейчас же начнем.
     Нет сомнения, что только вмешательство самого Юпитера помогло спасти от
смерти четырех  несчастных  приставов. Если  бы  нам  выпало  счастье  самим
выдумать эту вполне достоверную историю, а значат, и  быть ответственными за
ее  содержание  перед  судом преподобной нашей  матери-критики, то во всяком
случае против нас  нельзя было бы выдвинуть классического  правила: Nec Deus
intersit  [10]. Надо  сказать,  что одеяние  господина  Юпитера  было  очень
красиво и также  немало способствовало успокоению толпы, привлекая к себе ее
внимание. Он  был  одет  в  кольчугу, обтянутую  черным бархатом  с  золотой
вышивкой;   голову   его   прикрывала   двухконечная   шляпа   с  пуговицами
позолоченного серебра; и не будь его лицо частью  нарумянено, частью покрыто
густой бородой, не держи он в руках усыпанной мишурой и обмотанной канителью
трубки  позолоченного картона, в  которой искушенный глаз легко мог признать
молнию, не будь его ноги  обтянуты в трико  телесного цвета  и  на греческий
манер обвиты лентами, -- этот  Юпитер  по своей суровой осанке мог бы  легко
выдержать  сравнение  с   любым   бретонским  стрелком  из   отряда  герцога
Беррийского.




     Однако, пока он держал свою торжественную речь, всеобщее удовольствие и
восхищение, возбужденные его костюмом,  постепенно  рассеивались, а когда он
пришел  к злополучному заключению: "Как только его святейшество прибудет, мы
сейчас же начнем", -- его голос затерялся в буре гиканья и свиста.
     --  Немедленно  начинайте  мистерию!  Мистерию  немедленно!  -- кричала
толпа. И среди всех голосов отчетливо выделялся голос Жоаннеса де Молендино,
прорезавший общий гул, подобно дудке на карнавале в Ниме.
     -- Начинайте сию же минуту! -- визжал школяр.
     --  Долой Юпитера  и кардинала  Бурбонского! --  вопил  Робен Пуспен  и
прочие школяры, угнездившиеся на подоконнике.
     -- Давайте моралитэ! -- вторила  толпа. -- Сейчас же, сию минуту,  а не
то мешок и веревка для комедиантов и кардинала!
     Несчастный  Юпитер, ошеломленный,  испуганный,  побледневший под  слоем
румян, уронил молнию, снял шляпу, поклонился и, дрожа от страха, пролепетал:
     -- Его высокопреосвященство, послы... госпожа Маргарита Фландрская...
     Он не знал, что сказать. В глубине души он опасался, что его повесят.
     Его  повесит толпа,  если он  ее заставит  ждать, его повесит кардинал,
если он его не дождется; куда ни повернись, перед ним разверзалась пропасть,
то есть виселица.
     К  счастью,  какой-то  человек  пришел ему  на  выручку  и  принял  всю
ответственность на себя.
     Этот  незнакомец  стоял  по  ту  сторону  балюстрады,  в  пространстве,
остававшемся свободным  вокруг мраморного стола, и до сей поры не был  никем
примечен  благодаря тому,  что его долговязая и тощая особа не могла попасть
ни  в  чье  поле  зрения,  будучи  заслонена  массивным каменным столбом,  к
которому  он прислонялся. Это  был высокий, худой, бледный, белокурый и  еще
молодой человек, хотя  щеки  и лоб  его  уже бороздили морщины;  его  черный
саржевый камзол потерся и залоснился от времени. Сверкая глазами и улыбаясь,
он  приблизился  к   мраморному   столу  и  сделал  знак  рукой  несчастному
страдальцу. Но тот до того растерялся, что ничего не замечал.
     Новоприбывший сделал шаг вперед.
     -- Юпитер! -- сказал он. -- Милейший Юпитер!
     Тот не слышал его.
     Потеряв терпение, высокий блондин крикнул ему чуть не в самое ухо:
     -- Мишель Жиборн!
     --  Кто меня зовет?  -- как бы внезапно пробудившись  от  сна,  спросил
Юпитер.
     -- Я, -- ответил незнакомец в черном.
     -- А! -- произнес Юпитер.
     --  Начинайте  сейчас же! -- продолжал тот. -- Удовлетворите требование
народа.  Я  берусь  умилостивить  судью,  а тот  в свою  очередь умилостивит
кардинала.
     Юпитер облегченно вздохнул.
     --  Всемилостивейшие  господа горожане!  --  крикнул  он во весь  голос
толпе, все еще продолжавшей его освистывать. -- Мы сейчас начнем!
     -- Evoe, Jupiter! Plaudite, cives! [11], -- закричали школяры.
     -- Слава! Слава! -- закричала толпа.
     Раздался  оглушительный  взрыв рукоплесканий,  и даже  после  того, как
Юпитер ушел за занавес, зала все еще дрожала от приветственных криков.
     Тем  временем незнакомец, столь магически превративший  "бурю в штиль",
как  говорит наш  милый старик Корнель, скромно  отступил в  полумрак своего
каменного  столба,  и,  несомненно,  по-прежнему  остался  бы  там  невидим,
недвижим и безмолвен, не окликни  его две молодые женщины, сидевшие в первом
ряду и обратившие внимание на его беседу с Мишелем Жиборном Юпитером.
     -- Мэтр! -- позвала его одна из них, делая ему знак приблизиться.
     -- Тес,  милая Лиенарда, --  сказала ее соседка, хорошенькая, цветущая,
по-праздничному расфранченная девушка, -- он не духовное лицо, а светское, к
нему следует обращаться не "мэтр", а "мессир".
     -- Мессир! -- повторила Лиенарда.
     Незнакомец приблизился к балюстраде.
     -- Что угодно, сударыни? -- учтиво спросил он.
     -- О, ничего!  --  смутившись, ответила  Лиенарда. -- Это  моя соседка,
Жискета ла Жансьен, хочет вам что-то сказать.
     -- Да нет  же,  -- зардевшись, возразила Жискета. -- Лиенарда окликнула
вас "мэтр", а я поправила ее и объяснила, что вас следует назвать "мессир".
     Девушки потупили глазки. Незнакомец не прочь был завязать  беседу;  он,
улыбаясь, глядел на них.
     -- Итак, вам нечего мне сказать, сударыни?
     -- О нет, решительно нечего, -- ответила Жискета.
     -- Нечего, -- повторила Лиенарда.
     Высокий  молодой блондин  хотел  было  уйти, но любопытным  девушкам не
хотелось выпускать добычу из рук.
     -- Мессир! -- со  стремительностью  воды, врывающейся  в открытый шлюз,
или женщины, принявшей  твердое решение, обратилась к нему Жискета. Вам, как
видно,  знаком этот военный,  который будет  играть  роль  Пречистой девы  в
мистерии?
     -- Вы желаете сказать -- роль Юпитера? -- спросил незнакомец.
     -- Да,  да!  --  воскликнула  Лиенарда. -- Какая  она дурочка!  Так  вы
знакомы с Юпитером!
     -- С Мишелем Жиборном? Да, знаком, сударыня.
     -- Какая у него изумительная борода! -- сказала Лиенарда.
     --  А  то,  что они сейчас  будут представлять,  красиво? -- застенчиво
спросила Жискета.
     -- Великолепно, сударыня, -- без малейшей запинки ответил незнакомец.
     -- Что же это будет? -- спросила Лиенарда.
     -- Праведный суд Пречистой девы Марии -- моралитэ, сударыня.
     -- Ах вот что? -- сказала Лиенарда.
     Последовало короткое молчание. Неизвестный прервал его:
     -- Это совершенно новая моралитэ, ее еще ни разу не представляли.
     --  Значит, это  не  та,  которую играли два  года  тому  назад, в день
прибытия папского посла, когда три хорошенькие девушки изображали...
     -- Сирен, -- подсказала Лиенарда.
     -- Совершенно обнаженных, -- добавил молодой человек.
     Лиенарда   стыдливо  опустила   глазки.  Жискета,   взглянув  на   нее,
последовала ее примеру. Незнакомец, улыбаясь, продолжал:
     -- То было очень занятное зрелище. А нынче будут представлять моралитэ,
написанную в честь принцессы Фландрской.
     -- А будут петь пасторали? -- спросила Жискета.
     -- Фи! --  сказал незнакомец. --  В моралитэ? Не нужно смешивать разные
жанры. Будь это шутливая пьеса, тогда сколько угодно!
     --  Жаль,  --  проговорила Жискета. -- А  в тот день мужчины  и женщины
вокруг фонтана Понсо разыгрывали дикарей, сражались между собой и  принимали
всякие позы, когда пели пасторали и мотеты.
     -- Что годится для папского посла, то не годится для принцессы, -- сухо
заметил незнакомец.
     --  А около них, -- продолжала Лиенарда, -- было устроено состязание на
духовых инструментах, которые исполняли возвышенные мелодии.
     -- А чтоб гуляющие могли освежиться, --  подхватила Жискета, -- из трех
отверстий  фонтана  били вино, молоко и  сладкая  настойка.  Пил  кто только
хотел.
     --  А не  доходя  фонтана  Понсо,  близ  церкви  Пресвятой  Троицы,  --
продолжала Лиенарда, -- показывали пантомиму Страсти господни.
     -- Отлично помню! -- воскликнула  Жискета. -- Господь бог на кресте,  а
справа и слева разбойники.
     Тут  болтушки,  разгоряченные  воспоминаниями о дне  прибытия  папского
посла, затрещали наперебой:
     -- А немного подальше, близ ворот Живописцев, были еще какие-то нарядно
одетые особы.
     --  А помнишь, как охотник  около фонтана Непорочных под  оглушительный
шум охотничьих рогов и лай собак гнался за козочкой?
     -- А  у парижской  бойни  были  устроены подмостки,  которые изображали
дьепскую крепость!
     -- Помнишь, Жискета: едва папский посол проехал, как эту крепость взяли
приступом и всем англичанам перерезали глотки?
     -- У ворот Шатле тоже были прекрасные актеры!
     -- И на мосту Менял, который к тому же был весь обтянут коврами!
     -- А как только посол проехал, то с моста выпустили в воздух более двух
тысяч всевозможных птиц. Как это было красиво, Лиенарда.
     -- Сегодня будет еще лучше! -- перебил их наконец нетерпеливо внимавший
им собеседник.
     --  Вы  ручаетесь,  что  это  будет  прекрасная  мистерия? --  спросила
Жискета.
     -- Ручаюсь, --  сказал он и слегка напыщенным тоном добавил: -- Я автор
этой мистерии, сударыни!
     -- В самом деле? -- воскликнули изумленные девушки.
     -- В самом  деле, -- приосанившись, ответил поэт. -- То есть  нас двое:
Жеан Маршан,  который  напилил досок  и сколотил театральные подмостки, и я,
который написал пьесу. Меня зовут Пьер Гренгуар.
     Едва  ли  сам автор "Сида"  с  большей  гордостью  произнес  бы:  "Пьер
Корнель".
     Читатели  могли  заметить, что  с  той минуты, как  Юпитер  скрылся  за
ковром,  и до  того  мгновения, как  автор  новой моралитэ столь  неожиданно
разоблачил  себя,  вызвав простодушное восхищение Жискеты и Лиенарды, прошло
немало времени. Любопытно, что  вся  эта возбужденная толпа  теперь  ожидала
начала  представления, благодушно положившись на слово комедианта. Вот новое
доказательство   той   вечной  истины,   которая   и   доныне  каждый   день
подтверждается в наших театрах:  лучший  способ заставить публику  терпеливо
ожидать  начала  представления --  это  уверить ее,  что  спектакль начнется
незамедлительно.
     Однако школяр Жеан не дремал.
     --  Эй!  --  закричал  он,  нарушив   спокойствие,  сменившее  сумятицу
ожидания.  --  Юпитер!  Госпожа  богородица!  Чертовы  фигляры!  Вы что  же,
издеваетесь над нами,  что ли?  Пьесу!  Пьесу! Начинайте,  не  то  мы начнем
сначала!
     Этой угрозы было достаточно.
     Из глубины деревянного сооружения послышались  звуки высоких  и  низких
музыкальных  инструментов,  ковер  откинулся. Из-за  ковра появились  четыре
нарумяненные,  пестро  одетые фигуры.  Вскарабкавшись  по крутой театральной
лестнице  на  верхнюю  площадку, они  выстроились  перед зрителями  в  ряд и
отвесили по низкому поклону; оркестр умолк. Мистерия началась.
     Воцарилось   благоговейное   молчание   и,   вознагражденные    щедрыми
рукоплесканиями   за   свои  поклоны,   четыре   действующих   лица   начали
декламировать пролог,  от которого мы  охотно избавляем читателя. К тому же,
как  нередко  бывает  и  в  наши  дни,  публику  больше  развлекали  костюмы
действующих лиц, чем исполняемые ими  роли;  и  это  было  справедливо.  Все
четверо  были  одеты  в наполовину желтые, наполовину белые костюмы;  одежда
первого  была сшита из  золотой  и серебряной парчи,  второго  --  из шелка,
третьего -- из шерсти, четвертого -- из полотна. Первый в правой руке держал
шпагу, второй -- два  золотых ключа,  третий -- весы, четвертый -- заступ. А
чтобы помочь тем тугодумам, которые, несмотря на всю ясность этих атрибутов,
не поняли бы их смысла, на подоле парчового одеяния большими черными буквами
было вышито:  "Я -- дворянство", на подоле шелкового: "Я -- духовенство", на
подоле   шерстяного:  "Я   --  купечество",  на   подоле  льняного:  "Я   --
крестьянство". Внимательный  зритель мог без  труда различить среди них  две
аллегорические  фигуры  мужского пола  -- по  более короткому  платью  и  по
островерхим шапочкам, и две  женского пола -- по длинным платьям и капюшонам
на голове.
     Лишь  очень неблагожелательно  настроенный  человек  не  уловил  бы  за
поэтическим  языком  пролога того,  что  Крестьянство  состояло  в  браке  с
Купечеством, а Духовенство -- с Дворянством и что обе счастливые четы сообща
владели  великолепным  золотым  дельфином  [12], которого  решили  присудить
красивейшей  женщине мира. Итак,  они  отправились странствовать  по  свету,
разыскивая   эту   красавицу.   Отвергнув   королеву   Голконды,   принцессу
Трапезундскую,   дочь   великого  хана  татарского  и  проч.,  Крестьянство,
Духовенство,  Дворянство  и Купечество пришли  отдохнуть  на мраморном столе
Дворца   правосудия,   выкладывая  почтенной  аудитории   такое   количество
сентенций, афоризмов, софизмов, определений и поэтических фигур, сколько  их
полагалось  на  экзаменах  факультета словесных наук  при  получении  звания
лиценциата.
     Все это было поистине великолепно!
     Однако ни у кого во всей толпе, на которую четыре аллегорические фигуры
наперерыв  изливали  потоки метафор,  не было столь внимательного уха, столь
трепетного  сердца,  столь  напряженного взгляда,  такой  вытянутой шеи, как
глаз, ухо,  шея  и сердце  автора, поэта, нашего славного  Пьера  Гренгуара,
который несколько  минут  назад не мог  устоять  перед тем, чтобы не назвать
свое имя  двум хорошеньким девушкам. Он  отошел и стал на свое прежнее место
за  каменным  столбом, в  нескольких шагах от них; он внимал,  он глядел, он
упивался. Отзвук  благосклонных рукоплесканий, которыми встретили начало его
пролога, еще  продолжал звучать  у него  в ушах, и  весь он погрузился в  то
блаженное созерцательное состояние, в каком автор внимает актеру, с чьих уст
одна за другой слетают его мысли среди тишины, которую хранит многочисленная
аудитория. О достойный Пьер Гренгуар!
     Хотя  нам  и грустно  в этом сознаться, но блаженство первых минут было
вскоре  нарушено. Едва  Пьер  Гренгуар  пригубил  опьяняющую чашу восторга и
торжества, как в нее примешалась капля горечи.
     Какой-то оборванец, затертый в толпе, что мешало ему просить милостыню,
и не нашедший, по-видимому, достаточного возмещения за  понесенный им убыток
в карманах соседей, вздумал взобраться на  местечко повиднее, желая привлечь
к себе и взгляды и подаяния. Едва лишь послышались первые стихи пролога, как
он,  вскарабкавшись по столбам возвышения, приготовленного для  послов, влез
на  карниз,  окаймлявший нижнюю часть  балюстрады, и примостился там, словно
взывая своими лохмотьями и отвратительной раной на правой руке  к вниманию и
жалости зрителей. Впрочем, он не произносил ни слова.
     Покуда он  молчал,  действие пролога  развивалось  беспрепятственно,  и
никакого ощутимого беспорядка не  произошло бы, если б на беду школяр Жеан с
высоты своего столба не заметил нищего и  его гримас. Безумный смех разобрал
молодого  повесу, и он, не  заботясь  о том,  что прерывает представление  и
нарушает всеобщую сосредоточенность, задорно крикнул:
     -- Поглядите на этого хиляка! Он просит милостыню!
     Тот, кому  случалось бросить камень в болото с лягушками  или выстрелом
из  ружья  вспугнуть  стаю  птиц,  легко вообразит  себе, какое  впечатление
вызвали  эти  неуместные  слова среди  аудитории, внимательно  следившей  за
представлением. Гренгуар вздрогнул, словно его ударило  электрическим током.
Пролог оборвался на  полуслове,  все головы повернулись  к  нищему,  а  тот,
нисколько не  смутившись и  видя в этом  происшествии лишь подходящий случай
собрать жатву, полузакрыл глаза и со скорбным видом затянул:
     -- Подайте Христа ради!
     --  Вот тебе раз!  -- продолжал Жеан. -- Да ведь это  Клопен  Труйльфу,
клянусь душой! Эй, приятель!  Должно быть, твоя рана  на ноге  здорово  тебе
мешала, если ты ее перенес на руку?
     И тут же он с  обезьяньей ловкостью швырнул  мелкую серебряную монету в
засаленную  шапку нищего,  которую  тот  держал в  больной  руке. Нищий,  не
моргнув глазом, принял и подачку и издевку и продолжал жалобным тоном:
     -- Подайте Христа ради!
     Это происшествие  развлекло  зрителей; добрая половина  их, во главе  с
Робеном Пуспеном  и  всеми  школярами,  принялась  весело рукоплескать этому
своеобразному  дуэту,  исполняемому  в  середине пролога  крикливым  голосом
школяра и невозмутимо монотонным напевом нищего.
     Гренгуар был очень  недоволен. Оправившись от  изумления,  он,  даже не
удостоив презрительным  взглядом  двух  нарушителей  тишины,  изо  всех  сил
закричал актерам:
     -- Продолжайте, черт возьми! Продолжайте!
     В эту минуту он почувствовал, что кто-то потянул его за  полу  камзола.
Досадливо  обернувшись, он едва мог заставить себя улыбнуться. А нельзя было
не улыбнуться.  Это  Жискета ла Жансьен,  просунув  хорошенькую ручку сквозь
решетку балюстрады, старалась таким способом привлечь его внимание.
     --  Сударь!  --  спросила  молодая  девушка.  --  А  разве   они  будут
продолжать?
     -- Конечно, -- обиженный подобным вопросом, ответил Гренгуар.
     -- В таком случае,  мессир,  -- попросила она, -- будьте столь любезны,
объясните мне...
     -- То,  что они  будут говорить? -- прервал  ее Гренгуар. --  Извольте.
Итак...
     -- Да нет же, -- сказала Жискета, -- объясните мне, что они говорили до
сих пор.
     Гренгуар подпрыгнул, подобно человеку, у которого задели открытую рану.
     -- Черт бы побрал эту дурищу! -- пробормотал он сквозь зубы.
     В эту минуту Жискета погибла в его глазах.
     Между  тем актеры вняли его настояниям, а  публика, убедившись, что они
стали декламировать, принялась  их  слушать, хотя  вследствие  происшествия,
столь неожиданно разделившего пролог на  две части,  она упустила  множество
красот  пьесы.  Гренгуар  с  горечью  думал  об  этом.  Все  же  мало-помалу
воцарилась тишина, школяр  умолк, нищий пересчитывал монеты в своей шапке, и
пьеса пошла своим чередом.
     В сущности, это было великолепное произведение,  и мы даже находим, что
с некоторыми поправками  им можно при желании воспользоваться и в  наши дни.
Фабула  пьесы, слегка растянутой и  бессодержательной,  что  было в  порядке
вещей  в  те времена,  отличалась  простотой,  и  Гренгуар  в  глубине  души
восхищался ее ясностью. Само собой разумеется, четыре аллегорические фигуры,
не найдя уважительной причины для того, чтобы  отделаться от своего золотого
дельфина,  утомились, объехав  три  части света. Затем следовало  похвальное
слово чудо-рыбе, заключавшее в  себе  множество  деликатных намеков на юного
жениха Маргариты Фландрской, который  тогда скучал один в  своем  Амбуазском
замке,  не  подозревая,   что  Крестьянство   и  Духовенство,  Дворянство  и
Купечество ради него  объездили  весь  свет.  Итак, упомянутый  дельфин  был
молод,  был  прекрасен,  был  могуч, а  главное  (вот  дивный источник  всех
королевских добродетелей!) он был  сыном  льва Франции. Я утверждаю, что эта
смелая  метафора  очаровательна и  что  в  день,  посвященный  аллегориям  и
эпиталамам  в  честь  королевского  бракосочетания,  естественная   история,
процветающая на театральных подмостках, нисколько не бывает смущена тем, что
лев   породил  дельфина.   Столь   редкостное   и   высокопарное   сравнение
свидетельствует  лишь  о  поэтическом  восторге.  Но справедливость  требует
заметить, что поэту для развития этой великолепной мысли двухсот стихов было
многовато.  Правда,  по  распоряжению прево  мистерии  надлежало  длиться  с
полудня  до четырех часов,  и надо же было актерам что-то говорить. Впрочем,
толпа слушала терпеливо.
     Внезапно, в  самый разгар ссоры между  Купечеством и Дворянством, в  то
время когда Крестьянство произносило следующие изумительные стихи:
     Нет, царственней его не видывали зверя,
     дверь почетного  возвышения,  до  сих  пор  остававшаяся  так  некстати
закрытой,  еще  более  некстати распахнулась,  и  звучный  голос привратника
провозгласил:
     -- Его высокопреосвященство кардинал Бурбонский!




     Бедный Гренгуар!  Треск огромных  двойных  петард  в Иванов день,  залп
двадцати крепостных аркебуз, выстрел знаменитой кулеврины на башне Бильи, из
которой в  воскресенье  29  сентября 1465 года, во время осады Парижа,  было
убито одним ударом  семь  бургундцев, взрыв порохового склада у ворот Тампль
-- все  это  не  столь  сильно  оглушило  бы  его  в такую  торжественную  и
драматическую   минуту,   как   эта   короткая   фраза   привратника:   "Его
высокопреосвященство кардинал Бурбонский!"
     И отнюдь не потому, что Пьер Гренгуар боялся или презирал кардинала. Он
не отличался ни  малодушием, ни высокомерием. Истый эклектик, как выражаются
ныне, Гренгуар принадлежал к числу тех возвышенных и твердых, уравновешенных
и  спокойных людей, которые  умеют во всем придерживаться  золотой середины,
stare in dimidio rerum, всегда здраво рассуждают и склонны  к свободомыслию,
отдавая в то  же время должное кардиналам. Эта ценная, никогда не вымирающая
порода философов, казалось, получила  от мудрости, сей новой Ариадны, клубок
нитей,  который, разматываясь, ведет их  от сотворения  мира сквозь лабиринт
всех дел человеческих. Они существуют  во  все  времена  и  эпохи  и  всегда
одинаковы, то  есть всегда соответствуют своему времени.  Оставив  в стороне
нашего  Пьера  Гренгуара,  который, если бы нам  удалось  дать его  истинный
образ, был бы их представителем в XV веке, мы должны  сказать, что именно их
дух вдохновлял  отца  дю  Бреля,  когда  он в  XVI  столетии писал следующие
божественно-наивные, достойные перейти из века в век строки: "Я парижанин по
рождению  и  "паризианин"  по  манере  говорить, ибо  parrhisia  по-гречески
означает "свобода  слова", коей я и  докучал  даже кардиналам, дяде и  брату
принца Конти, но всегда с полным уважением к их высокому сану и не оскорбляя
никого из их свиты, а это уже немалая заслуга".
     Итак,  в  том  неприятном  впечатлении,  которое  произвело   на  Пьера
Гренгуара появление  кардинала, не было  ни личной ненависти к кардиналу, ни
пренебрежения к факту его присутствия. Напротив, наш поэт,  обладая изрядной
дозой здравого смысла и изношенным камзолом, придавал  особое значение тому,
чтобы его намеки в прологе, особенно похвалы, расточаемые дофину, сыну  льва
Франции,   дошли  до  высокопреосвященного  слуха.   Но  отнюдь  не  корысть
преобладает в благородной натуре поэтов. Я полагаю, что  если сущность поэта
может быть  обозначена  числом десять,  то  какой-нибудь химик, анализируя и
фармакополизируя ее, как выражается Рабле,  вероятно,  нашел  бы  в ней одну
десятую корыстолюбия  и девять десятых самолюбия. В  ту минуту,  когда двери
распахнулись, пропуская кардинала, эти девять десятых  самолюбия  Гренгуара,
распухнув   и  вздувшись  под   действием  народного   восхищения,  достигли
удивительных размеров и  задавили неприметную молекулу корыстолюбия, которую
мы только  что обнаружили в натуре поэтов. Впрочем, молекула эта драгоценна:
она представляет собой тот  балласт  реальности и человеческой  природы, без
которого поэты не  могли  бы коснуться земли. Гренгуар наслаждался,  ощущая,
наблюдая  и, так сказать, осязая все  это  сборище,  состоявшее,  правда, из
бездельников,  но зато  оцепеневших  от  изумления, словно  захлебнувшихся в
потоках  нескончаемых  тирад,  которые  изливались  из   каждой   части  его
эпиталамы.  Я  утверждаю,  что  Гренгуар  разделял  всеобщий  восторг  и,  в
противоположность  Лафонтену,   который   на  представлении  своей   комедии
Флорентинеу, спросил: "Что за невежда сочинил эти бредни? ", наш поэт охотно
осведомился  бы  у  соседа:  "Кем  написан  этот  шедевр?"  И  потому  легко
представить себе то действие, какое на него должно было произвести внезапное
и несвоевременное появление кардинала.
     Опасения  Гренгуара  оправдались.  Прибытие   его  высокопреосвященства
взбудоражило  аудиторию.  Все  головы  повернулись  к  возвышению.  Поднялся
оглушительный   шум.   "Кардинал!   Кардинал!"  --   повторяли  тысячи  уст.
Злополучный пролог был прерван вторично.
     Кардинал помедлил  минуту у ступенек,  ведущих на возвышение.  Пока  он
окидывал довольно  равнодушным взором толпу, всеобщее возбуждение усилилось.
Каждому хотелось разглядеть кардинала. Каждый старался  поднять голову  выше
плеча соседа.
     Это  было  действительно  высокопоставленное лицо,  созерцание которого
стоило  любых других  зрелищ.  Карл, кардинал Бурбонский, архиепископ и граф
Лионский, примас Галльский, был связан  родственными узами  и с Людовиком XI
через своего брата Пьера, сеньора Боже, женатого на старшей дочери короля, и
с  Карлом  Смелым   через  свою  мать  Агнесу  Бургундскую.  Отличительными,
коренными чертами характера примаса Галльского  были  гибкость царедворца  и
раболепие перед  власть имущими.  Легко вообразить  себе  те  многочисленные
затруднения, которые ему доставляло это двойное родство, и  все те подводные
камни  светской жизни,  между  которыми  его умственный  челн  вынужден  был
лавировать,  дабы  не  разбиться, налетев на Людовика  или на  Карла  -- эту
Сциллу и Харибду, уже поглотивших герцога Немурского  и  конетабля Сен-Поля.
Милостью неба кардинал сумел благополучно  разделаться с этим путешествием и
беспрепятственно достигнуть Рима, то есть кардинальской мантии. Но хотя он и
находился  в  гавани или, точнее говоря,  именно потому, что он находился  в
гавани,  он  не  мог  спокойно  вспоминать  о  превратностях   своей  долгой
политической карьеры, исполненной тревог и тягот.  И он часто  повторял, что
1476 год был для него "черным  и белым", подразумевая под этим, что в один и
тот  же год он  лишился матери, герцогини  Бурбонской, и своего  двоюродного
брата,  герцога Бургундского,  и  что одна утрата смягчила  для него  горечь
другой.
     Впрочем, он был человек добродушный, вел веселую  жизнь, охотно попивал
вино из королевских виноградников Шальо, благосклонно относился к Ришарде ла
Гармуаз  и  к  Томасе  ла Сальярд,  охотнее  подавал  милостыню  хорошеньким
девушкам, нежели  старухам, и  за все это  был  любим простонародьем Парижа.
Обычно  он  появлялся  в  сопровождении  целого  штата  знатных  епископов и
аббатов, любезных,  веселых,  всегда согласных покутить;  и не раз почтенные
прихожанки  Сен-Жермен  д'Озэр, проходя вечером  мимо  ярко  освещенных окон
Бурбонского  дворца, возмущались,  слыша, как те  же самые  голоса,  которые
только что служили вечерню, теперь под звон бокалов тянули Bibamus papaliter
[13], вакхическую  песню папы  Бенедикта  XII, прибавившего  третью корону к
тиаре.
     Вероятно,  благодаря  именно этой популярности,  вполне им заслуженной,
кардинал при своем появлении избежал  враждебного приема со  стороны  шумной
толпы, выражавшей  такое  недовольство  всего лишь несколько  минут  назад и
весьма мало расположенной отдавать дань уважения кардиналу в тот самый день,
когда ей  предстояло избрать папу.  Но парижане  -- народ не  злопамятный; к
тому же, самовольно заставив  начать представление, добрые  горожане  сочли,
что они как бы восторжествовали над кардиналом, и были вполне удовлетворены.
Вдобавок ко всему  кардинал Бурбонский был красавец мужчина, в  великолепной
пурпурной  мантии,  которую он  умел  носить с  большим  изяществом,  а  это
значило, что все  женщины,  иначе  говоря  добрая половина залы, были на его
стороне. Ведь несправедливо и бестактно ошикать кардинала только за то,  что
он опоздал и  этим задержал начало спектакля, когда он  красавец мужчина и с
таким изяществом носит свою пурпурную мантию!
     Итак,  кардинал  вошел, улыбнулся присутствующим той  унаследованной от
своих предшественников  улыбкой,  которою  сильные  мира  сего  приветствуют
толпу,  и  медленно направился  к  своему  креслу,  обитому  алым  бархатом,
размышляя,  по-видимому, о чем-то совершенно постороннем. Сопровождавший его
кортеж  епископов  и аббатов, или,  как сказали  бы теперь, его  генеральный
штаб, вторгся за ним  на  возвышение,  еще  усилив шум и  любопытство толпы.
Всякий хотел указать, назвать,  дать  понять, что знает хоть  одного из них:
кто -- Алоде, епископа Марсельского,  если ему не  изменяет память;  кто  --
настоятеля   аббатства  Сен-Дени;   кто  --  Робера  де  Леспинаса,   аббата
Сен-Жермен-де  Пре, распутного  брата фаворитки Людовика XI; возникавшая при
этом  путаница вызывала шумные  споры.  А школяры сквернословили. Это был их
день,  их шутовской  праздник,  их  сатурналии, ежегодная  оргия  корпораций
писцов  и  школяров.  Любая  непристойность  считалась  сегодня  законной  и
священной.  К  тому же  в толпе  находились  такие шалые бабенки, как Симона
Четыре-Фунта, Агнеса Треска, Розина Козлоногая. Как же не посквернословить в
свое  удовольствие и не  побогохульствовать в такой день, как сегодня,  и  в
такой честной компании, как духовные лица и веселые девицы? И они не зевали;
среди   гама   звучал  ужасающий  концерт  ругательств  и   непристойностей,
исполняемый  школярами и писцами,  распустившими языки,  которые  в  течение
всего года сдерживались страхом перед раскаленным железом  святого Людовика.
Бедный  святой  Людовик! Как они глумились над ним  в его собственном Дворце
правосудия! Среди  вновь появлявшихся  на  возвышении  духовных  особ каждый
школяр намечал себе жертву --  черную,  серую, белую или лиловую рясу.  Жеан
Фролло  де Молендино, как брат архидьякона,  избрал мишенью красную мантию и
дерзко напал на нее. Устремив на кардинала бесстыжие свои глаза, он орал что
есть мочи:
     -- Сарра repleta mero! [14]
     Все эти выкрики, которые мы  приводим -- здесь без  прикрас в назидание
читателю, тонули в шуме,  не достигнув  парадного помоста. Впрочем,  всякого
рода вольности в этот  день вошли в обычай и мало трогали кардинала. К  тому
же у  него была иная забота, и  это  ясно отражалось на его лице, эта забота
преследовала его по пятам  и почти одновременно с  ним  взошла на помост: то
было фландрское посольство.
     Кардинал   не  был   глубоким  политиком;  его  не  слишком  беспокоили
последствия брака  его  кузины  Маргариты  Бургундской  и его  кузена Карла,
дофина  Вьенского; его весьма мало тревожило и то, как долго продлится столь
непрочное  "доброе согласие" между герцогом  Австрийским и королем Франции и
как отнесется король Англии к пренебрежению, которое выказали его дочери. Он
каждый вечер спокойно попивал  королевское  вино  из виноградников Шальо, не
подозревая,  что  несколько бутылок  этого  вина  (правда,  разбавленного  и
подправленного доктором Куактье), радушно  предложенные Эдуарду IV Людовиком
XI,   в  одно   прекрасное  утро  избавят   Людовика   XI  от  Эдуарда   IV.
"Достопочтенное  посольство  господина герцога  Австрийского"  не  причиняло
кардиналу  ни  одной  из  вышеупомянутых  забот,  но  тяготило  его  в  ином
отношении. И в самом деле, было все же тяжко, как мы упоминали об этом выше,
ему.  Карлу  Бурбонскому,  чествовать  каких-то  мещан;  ему,  кардиналу, --
любезничать с какими-то  старшинами; ему, французу, веселому сотрапезнику на
пирах -- угощать каких-то фламандцев, пивохлебов; и  все это проделывать  на
людях!  Несомненно, это  была одна из самых отвратительных личин,  какую ему
когда-либо приходилось надевать на себя в угоду королю.
     Но  едва  лишь привратник зычным голосом провозгласил.  "Господа  послы
герцога Австрийского",  он с самым  любезным  видом (настолько он изучил это
искусство) повернулся к входной  двери. Нечего  и говорить,  что его примеру
последовали все остальные.
     Попарно,  со  степенной   важностью,   являвшей   разительный  контраст
оживлению  церковной  свиты   Карла   Бурбонского,  появились  сорок  восемь
посланников  Максимилиана Австрийского,  возглавляемые его преподобием отцом
Иоанном, аббатом Сен-Бертенским, канцлером  ордена  Золотого руна, и Иаковом
де Гуа, сьером Доби, верховным судьей города Гента.
     В зале воцарилась глубокая тишина, лишь изредка прерываемая заглушенным
смехом,  когда привратник,  коверкая  и путая, выкрикивал странные  имена  и
гражданские  звания,  невозмутимо  сообщаемые  ему каждым  из  новоприбывших
фламандцев.  Тут  были: мэтр Лоис Релоф,  городской  старшина Лувена, мессир
Клаис  Этюэльд,  старшина  Брюсселя, мессир  Пауль Баест,  сьер  Вуармизель,
представитель  Фландрии,  мэтр  Жеан  Колегенс, бургомистр Антверпена,  мэтр
Георг де ла Мер, первый старшина города Гента, мэтр Гельдольф ван дер  Хаге,
старшина  землевладельцев  того же  города, и  сьер Бирбек, и Жеан Пиннок, и
Жеан  Димерзель  и  т.д.  --  судьи,  старшины,   бургомистры;  бургомистры,
старшины,  судьи   --  все  как  один   важные,  неповоротливые,   чопорные,
разряженные в бархат и штоф, в черных бархатных шапочках, украшенных кистями
из золотых кипрских  нитей.  Однако у всех у них  были  славные  фламандские
лица,  исполненные строгости  и достоинства,  родственные  тем,  чьи упрямые
тяжелые черты выступают на темном  фоне Ночного дозора  Рембрандта. Это были
люди,  всем  своим   видом  как   бы   подтверждавшие  правоту  Максимилиана
Австрийского, положившегося "всецело",  как сказано было в его манифесте, на
их "здравый смысл, мужество, опытность, честность и предусмотрительность".
     За  исключением, впрочем, одного.  У  этого было тонкое, умное, лукавое
лицо -- он был похож и на обезьянку и на дипломата. Кардинал сделал три шага
к нему навстречу и, несмотря на то, что тот носил негромкое имя "Гильом Рим,
советник и первый сановник города Гента", низко ему Поклонился.
     Лишь  немногим  было известно тогда,  что представлял собою Гильом Рим.
Человек редкого  ума, способный  в революционную эпоху  оказаться  на гребне
событий и блестяще проявить  себя, он  в  XV веке обречен был  на подпольные
интриги  и,  как выразился герцог Сен-Симон, "на существование  в подкопах".
Тем не менее он был оценен самым выдающимся "подкопных дел мастером" Европы:
он интриговал заодно с Людовиком  XI  и  нередко  прилагал руку к  секретным
делам  короля.   Но  этого  не  подозревала  толпа,  изумленная  необычайным
вниманием кардинала к невзрачному фламандскому советнику.




     Когда   первый  сановник  города   Гента  и  его  высокопреосвященство,
отвешивая друг другу глубокие поклоны, обменивались произносимыми вполголоса
любезностями, какой-то человек высокого роста,  широколицый  и широкоплечий,
выступил вперед,  намереваясь  войти вместе с Гильомом  Римом; он  напоминал
бульдога в паре с лисой.  Его войлочная  шляпа  и  кожаная  куртка  казались
грязным  пятном  среди  окружавших  его  шелка и  бархата. Полагая,  что это
какой-нибудь  случайно  затесавшийся сюда  конюх, привратник  преградил  ему
дорогу:
     -- Эй, приятель! Сюда нельзя!
     Человек в кожаной куртке оттолкнул его плечом.
     --  Чего  этому  болвану от  меня  нужно? -- спросил  он таким  громким
голосом, что вся зала обратила  внимание на  этот странный разговор.  --  Ты
что, не видишь, кто я такой?
     -- Ваше имя? -- спросил привратник.
     -- Жак Копеноль.
     -- Ваше звание?
     -- Чулочник в Генте, владелец лавки под вывеской "Три цепочки".
     Привратник  попятился. Докладывать о старшинах, о бургомистрах еще куда
ни  шло;  но о чулочнике -- это уж  чересчур! Кардинал  был как  на иголках.
Толпа прислушивалась и  глазела. Целых  два дня ею  преосвященство старался,
как  только мог, обтесать  этих  фламандских  бирюков, чтобы они имели более
представительный вид,  и вдруг эта грубая, резкая выходка! Между  тем Гильом
Рим приблизился к привратнику и с тонкой улыбкой еле слышно шепнул ему:
     -- Доложите: мэтр Жак Копеноль, секретарь совета старшин города Гента.
     -- Привратник! -- повторил кардинал  громким голосом. -- Доложите: мэтр
Жак Копеноль, секретарь совета старшин славного города Гента.
     Это  была  оплошность. Гильом  Рим,  действуя самостоятельно,  сумел бы
уладить дело, но Копеноль услышал слова кардинала.
     -- Нет, крест истинный, нет! -- громовым  голосом воскликнул он. -- Жак
Копеноль, чулочник!  Слышишь, привратник? Именно так,  а не иначе! Чулочник!
Чем это плохо?
     Раздался  взрыв  хохота и рукоплесканий.  Парижане умеют  сразу  понять
шутку и оценить ее по достоинству.
     Вдобавок Копеноль  был простолюдин, как и те, что его окружали. Поэтому
сближение между  ними  установилось молниеносно  и  совершенно  естественно.
Высокомерная выходка фламандского чулочника, унизившего придворных  вельмож,
пробудила  в этих  простых  душах чувство  собственного  достоинства,  столь
смутное и неопределенное в XV веке. Он был им ровня, этот  чулочник,  дающий
отпор  кардиналу, -- сладостное утешение для бедняг, приученных  с уважением
подчиняться  даже  слуге  судебного  пристава,  подчиненного  судье,  в свою
очередь  подчиненного настоятелю  аббатства святой Женевьевы  -- шлейфоносцу
кардинала!
     Копеноль гордо поклонился его высокопреосвященству, а тот вежливо отдал
поклон всемогущему  горожанину,  внушавшему  страх даже Людовику  XI. Гильом
Рим, "человек  проницательный  и  лукавый",  как  отзывался  о нем Филипп де
Комин, насмешливо и с чувством превосходства следил, как они отправлялись на
свои  места:   смущенный  и  озабоченный  кардинал,  спокойный  и  надменный
Копеноль.  Последний, конечно,  размышлял о том,  что в  конце концов звание
чулочника ничем не хуже любого иного и что Мария Бургундская, мать той самой
Маргариты,  которую  он,  Копеноль,  сейчас  выдавал  замуж,  гораздо  менее
опасалась  бы  его, будь  он кардиналом,  а не чулочником. Ведь  не кардинал
взбунтовал жителей Гента против фаворитов дочери Карла Смелого; не  кардинал
несколькими словами вооружил толпу против принцессы Фландрской, со слезами и
мольбами явившейся к самому подножию эшафота просить свой  народ пощадить ее
любимцев. А торговец чулками только  поднял руку  в кожаном  нарукавнике,  и
ваши головы, достопочтенные сеньоры Гюи д'Эмберкур и канцлер Гильом  Гугоне,
слетели с плеч!
     Однако неприятности многострадального кардинала еще не кончились, и ему
пришлось до дна испить чашу горечи, попав в столь дурное общество.
     Читатель, быть может,  еще  не забыл  нахального  нищего, который, едва
только  начался  пролог,  вскарабкался  на  карниз  кардинальского  помоста.
Прибытие именитых  гостей не заставило его покинуть свой пост, и в то  время
как прелаты и  послы набились  на  возвышении,  точно настоящие  фламандские
сельди в  бочонке,  он  устроился  поудобнее  и  спокойно скрестил  ноги  на
архитраве. То была неслыханная дерзость, но в первую минуту никто не заметил
этого, так  как все  были  заняты другим.  Казалось, нищий  тоже  не замечал
происходящего в зале и беспечно,  как  истый неаполитанец, покачивая головой
среди всеобщего шума, тянул по привычке: "Подайте милостыню!"
     Нет  сомнения,  что  только он один  из всего  собрания не соблаговолил
повернуть голову  к препиравшимся  привратнику  и Копенолю.  Но случаю  было
угодно,  чтобы  досточтимый   чулочник  города  Гента,   к  которому   толпа
почувствовала  такое расположение и  на которого устремлены были все  взоры,
сел в первом  ряду  на помосте, как раз над тем местом, где приютился нищий.
Каково  же  было  всеобщее  изумление,  когда фландрский  посол,  пристально
взглянув на этого пройдоху, расположившегося возле  него,  дружески  хлопнул
его по прикрытому рубищем плечу. Нищий обернулся; оба удивились, узнали друг
друга, и лица их просияли; затем, нимало  не заботясь о зрителях, чулочник и
нищий принялись перешептываться, держась за руки; лохмотья Клопена Труйльфу,
раскинутые на золотистой парче возвышения, напоминали гусеницу на апельсине.
     Необычность  этой  странной  сцены  вызвала  такой  взрыв  безудержного
веселья  и оживления среди публики, что  кардинал не мог не обратить на  это
внимание. Он  слегка наклонился  и, с  трудом различив омерзительное одеяние
Труйльфу, он решил, что нищий просит милостыню.
     -- Господин старший судья! Бросьте этого негодяя в реку! -- возмущенный
такой наглостью, воскликнул он.
     -- Господи Иисусе!  Высокопреосвященнейший владыка, -- не выпуская руки
Клопена, сказал Копеноль. -- Да ведь это мой приятель!
     -- Слава! Слава!  --  заревела толпа. И  в  эту  минуту мэтр Копеноль в
Париже, как  и в  Генте,  "заслужил  полное  доверие народа, ибо такие люди,
говорит  Филипп де  Комин, --  обычно  пользуются  доверием, если ведут себя
неподобающим образом".
     Кардинал  закусил  губу.  Наклонившись  к  своему  соседу,   настоятелю
аббатства святой Женевьевы, он проговорил вполголоса:
     -- Странных, однако, послов направил к нам эрцгерцог, чтобы  возвестить
о прибытии принцессы Маргариты.
     --   Вы  слишком   любезны   с   этими   фламандскими  свиньями,   ваше
высокопреосвященство. Margaritas ante porcos [15].
     -- Но  это скорее porcos  ante Margaritam [16],  -- улыбаясь,  возразил
кардинал.
     Свита  в  сутанах  пришла  в  восторг   от  этого  каламбура.  Кардинал
почувствовал себя удовлетворенным: он сквитался с  Копенолем -- его каламбур
имел не меньший успех.
     Теперь позволим себе задать вопрос тем из наших читателей, которые, как
ныне принято говорить, наделены способностью обобщать  образы и идеи: вполне
ли отчетливо они представляют себе зрелище,  какое являет собой в эту минуту
обширный  параллелограмм  большой  залы  Дворца  правосудия? Посреди залы, у
западной стены, широкий и роскошный помост,  обтянутый золотой парчой,  куда
через  маленькую стрельчатую  дверку одна  за  другой  выходят важные особы,
имена которых пронзительным  голосом  торжественно выкликает  привратник. На
передних  скамьях  уже  разместилось  множество почтенных особ, закутанных в
горностай,  бархат и пурпур. Вокруг этого возвышения,  где  царят  тишина  и
благоприличие, под  ним, перед ним,  всюду невероятная  давка  и невероятный
шум. Множество взглядов впивается  в  сидящих на  возвышении, множество  уст
шепчет  их  имена. Зрелище весьма любопытное и вполне заслуживающее внимания
зрителей!  Но там, в конце зала,  что  означает  это  подобие подмостков, на
которых извиваются восемь раскрашенных марионеток -- четыре наверху и четыре
внизу? И кто  же этот бледный  человек в черном потертом камзоле,  что стоит
возле подмостков? Увы, дорогой читатель, это Пьер Гренгуар и его пролог!
     Мы о нем совершенно забыли!
     А именно этого-то он и опасался.
     С  той минуты как появился кардинал, Гренгуар не переставал хлопотать о
спасении  своего  пролога.   Прежде   всего  он   приказал   замолкшим  было
исполнителям  продолжать и говорить  громче; затем,  видя,  что их никто  не
слушает, он остановил их  и  в течение  перерыва, длившегося  около четверти
часа,  не  переставал  топать  ногами,  бесноваться,  взывать  к  Жискете  и
Лиенарде, подстрекать своих соседей, чтобы те требовали продолжения пролога;
но все было тщетно. Никто не  сводил  глаз с кардинала, послов и возвышения,
где, как  в фокусе, скрещивались  взгляды  всего  огромного кольца зрителей.
Кроме того,  надо думать,  -- мы упоминаем об этом с прискорбием, --  пролог
стал  надоедать  слушателям,  когда его высокопреосвященство  кардинал своим
появлением столь безжалостно  прервал  его.  Наконец  на  помосте, обтянутом
золотой парчой, разыгрывался тот же спектакль,  что и на мраморном столе, --
борьба  между Крестьянством и  Духовенством,  Дворянством  и Купечеством. Но
большинство   зрителей  предпочитало,   чтобы   они  держали  себя   просто,
предпочитало   видеть  их  в  действии,  подлинных,   дышащих,  толкающихся,
облеченных в  плоть  и кровь,  среди  фландрского посольства  и епископского
двора,  в  мантии  кардинала  или  куртке  Копеноля,  нежели   раскрашенных,
расфранченных, изъясняющихся стихами и похожих  на соломенные чучела актеров
в белых и желтых туниках, которые напялил на них Гренгуар.
     Впрочем, когда наш поэт заметил,  что  шум несколько  утих, он придумал
хитрость, которая могла бы спасти положение.
     -- Сударь! -- обратился он к своему соседу, добродушному толстяку, лицо
которого выражало терпение. -- А не начать ли с начала?
     -- Что начать? -- спросил сосед.
     -- Да мистерию, -- ответил Гренгуар.
     -- Как вам будет угодно, -- молвил сосед.
     Этого полуодобрения  оказалось достаточно для Гренгусфа,  и он, взяв на
себя дальнейшие заботы, замешавшись в толпу, изо всех  сил принялся  кричать
"Начинайте с начала мистерию, начинайте с начала!"
     -- Черт  возьми,  -- сказал  Жоаннес де Молендино,  -- что это они  там
распевают в конце  залы?  (Гренгуар шумел и орал  за  четверых)  Послушайте,
друзья,  разве  мистерия не  кончилась?  Они хотят  начать  ее с начала! Это
непорядок!
     -- Непорядок! Непорядок! -- завопили школяры -- Долой мистерию! Долой!
     Но Гренгуар, надрываясь, кричал еще сильнее. "Начинайте! Начинайте!"
     Наконец эти крики привлекли внимание кардинала.
     --  Господин  старший судья!  -- обратился он  к стоявшему в нескольких
шагах от него высокому человеку в черном  --  Чего  эти  бездельники подняли
такой вой, словно бесы перед заутреней?
     Дворцовый   судья   был   чем-то   вроде   чиновника-амфибии,  какой-то
разновидностью летучей мыши в судейском сословии, он был похож и на крысу, и
на птицу, и на судью, и на солдата.
     Он приблизился к  его преосвященству  и, хотя очень боялся  вызвать его
неудовольствие, все  же,  заикаясь, объяснил причину непристойного поведения
толпы, полдень пожаловал до прибытия его высокопреосвященства, и актеры были
вынуждены начать представление, не дождавшись его высокопреосвященства.
     Кардинал расхохотался.
     -- Честное слово,  -- воскликнул он,  -- ректору университета следовало
поступить точно так же! Как вы полагаете, мэтр Гильом Рим?
     --  Ваше высокопреосвященство! -- сказал Гильом Рим  -- Удовольствуемся
тем,  что  нас  избавили  от  половины представления Мы  во всяком случае  в
выигрыше.
     -- Дозволит ли ваше  высокопреосвященство  этим бездельникам продолжать
свою комедию? -- спросил судья.
     --  Продолжайте, продолжайте, --  ответил кардинал, --  мне все равно Я
тем временем почитаю молитвенник.
     Судья  подошел  к  краю  помоста  и,  водворив движением  руки  тишину,
провозгласил:
     --  Горожане,  селяне  и парижане!  Желая удовлетворить  как  тех,  кто
требует, чтобы представление начали с самого начала, так и тех, кто требует,
чтобы его прекратили, его высокопреосвященство приказывает продолжать.
     Обе стороны принуждены были покориться  Но и  автор и зрители еще долго
хранили в душе обиду на кардинала.
     Итак,  лицедеи   вновь  принялись  разглагольствовать,  и  у  Гренгуара
появилась  надежда, что хоть  конец его произведения будет выслушан Но и эта
надежда не замедлила обмануть его, как и другие  его  мечты  В зале, правда,
стало более или менее тихо,  но Гренгуар не заметил, что в ту  минуту, когда
кардинал велел продолжать представление, места на возвышении были далеко еще
не  все заняты и что вслед за фландрскими гостями появились другие участники
торжественной процессии, чьи имена и звания, возвещаемые  монотонным голосом
привратника, врезались в  его диалог, внося  невероятную  путаницу  В  самом
деле, вообразите, что во  время  представления визгливый  голос  привратника
вставляет между двумя стихами, а нередко и между двумя полустишиями.
     -- Мэтр Жак Шармолю, королевский прокурор в духовном суде.
     --  Жеан де  Гарле, дворянин, исполняющий должность  начальника  ночной
стражи города Парижа!
     --  Мессир Галио  де  Женуалак, шевалье,  сеньор  де  Брюсак, начальник
королевской артиллерии!
     -- Мэтр  Дре-Рагье,  инспектор  королевских  лесов, вод  и  французских
земель Шампани и Бри!
     -- Мессир Луи де Гравиль, шевалье, советник  и камергер короля, адмирал
Франции, хранитель Венсенского леса!
     -- Мэтр Дени де Мерсье, смотритель убежища для слепых в Париже и т.д. и
т.д.
     Это становилось нестерпимым.
     Столь  странный аккомпанемент, мешавший следить за ходом действия,  тем
сильнее возмущал Гренгуара, что интерес зрителей к пьесе должен был, как ему
казалось возрастать, его  произведению недоставало лишь  одного  -- внимания
слушателей  И  действительно, трудно  вообразить себе  более  замысловатое и
драматическое сплетение. В то время когда  четыре  героя пролога  скорбели о
своем затруднительном  положении,  перед ними предстала  сама  Венера,  uera
incessu  patuit dea [17],  одетая  в прелестную тунику, на которой был вышит
корабль  -- герб  города  Парижа.  Она  явилась требовать дофина, обещанного
прекраснейшей женщине в мире. Юпитер, громы которого грохочут  в одевальной,
поддерживает требование богини, и она  уже готова увести дофина за собой, то
есть попросту выйти за него замуж, как вдруг девушка в белом шелковом платье
с маргариткой в  руке  (прозрачный  намек на  Маргариту Фландрскую)  явилась
оспаривать победу Венеры. Внезапная  перемена  и  осложнение.  После  долгих
пререканий  Венера, Маргарита  и  прочие решают  обратиться к суду Пречистой
девы.  В  пьесе  была  еще  одна  прекрасная  роль  --  Дона  Педро,  короля
Месопотамии, но из-за бесчисленных  перерывов трудно было взять  в толк,  на
что он там  был нужен.  Все  эти действующие  лица  взбирались  на  сцену по
приставной лестнице.
     Но все было напрасно,  ни одна из красот пьесы  никем  не была понята и
оценена. Казалось, с той  минуты, как  прибыл кардинал,  какая-то  невидимая
волшебная  нить   внезапно  притянула  все  взоры   от  мраморного  стола  к
возвышению, от южного конца залы к западному. Ничто не могло разрушить чары,
овладевшие аудиторией.  Все взоры были устремлены  туда;  вновь  прибывавшие
гости,  их  проклятые  имена,  их  физиономии,  одежда  поминутно  отвлекали
зрителей. Это было нестерпимо!  За исключением  Жискеты и Лиенарды,  которые
время от времени, когда Гренгуар дергал  их за рукав, оборачивались к сцене,
да   терпеливого  толстякасоседа,   никто  не  слушал,   никто  не   смотрел
злополучную, всеми покинутую моралитэ. Гренгуар со  своего места  видел лишь
профили зрителей.
     С какой  горечью наблюдал  он, как постепенно разваливалось сооруженное
им здание славы и поэзии! И  подумать только, что еще недавно вся эта толпа,
горя нетерпением поскорее  услышать его мистерию, готова  была взбунтоваться
против самого судьи! Теперь, когда ее  желание исполнено, она не обращает на
пьесу никакого внимания. На ту  самую пьесу, начало которой столь единодушно
приветствовала!   Вот   он,   вечный  закон  прилива  и   отлива   народного
благоволения! А за минуту до этого толпа чуть не повесила стражу! Чего бы не
дал Гренгуар, чтобы воротить это сладостное мгновение!
     Нудный  монолог привратника,  однако,  окончился; все уже собрались,  и
Гренгуар  вздохнул   свободно.   Комедианты  снова   мужественно   принялись
декламировать.  Но  тут встает чулочник,  мэтр Копеноль, и  среди  всеобщего
напряженного молчания произносит ужасную речь:
     -- Господа горожане и дворяне Парижа! Клянусь богом, я  не понимаю, что
все мы  тут  делаем.  Я вижу вон на тех  подмостках, в углу, каких-то людей,
которые,  видимо, собираются драться. Не  знаю,  может быть, это  и есть  то
самое,  что  у  вас  называется  "мистерией",  но  я  не  вижу здесь  ничего
занятного. Эти люди только треплют языком! Вот уж  четверть часа, как  я жду
драки,  а  они ни с места! Это  трусы,  -- они умеют только  браниться.  Вам
следовало бы  выписать сюда бойцов из Лондона или Роттердама, тогда бы  дело
пошло как надо. Посыпались  бы такие  кулачные удары,  что их слышно было бы
даже на  площади!  А  эти --  никудышный  народ.  Пусть уж  лучше  пропляшут
какой-нибудь мавританский танец или выкинут что-нибудь забавное. Это  совсем
не  похоже на то, что мне говорили. Мне обещали показать празднество шутов и
избрание шутовского папы. У нас в Генте есть тоже свой папа шутов, в этом мы
не отстаем от других, крест истинный! Но мы делаем так. Собирается такая  же
толпа,  как  и  здесь.  Потом   каждый  по  очереди  просовывает  голову   в
какое-нибудь отверстие и  корчит при этом  гримасу. Тот, у кого,  по  общему
мнению,  она получится  самой безобразной,  выбирается папой. Вот и все. Это
очень забавно. Не желаете ли избрать папу  шутов по обычаю  моей  родины?  В
всяком  случае это будет повеселее, чем слушать  этих  болтунов. Если же они
захотят  погримасничать,  то можно  и их  принять  в  игру.  Как вы думаете,
граждане? Среди нас  достаточно  причудливых образчиков  обоего  пола, чтобы
посмеяться над ними по-фламандски, и  изрядное количество уродов, от которых
можно ожидать отменных гримас!
     Гренгуар собрался  было  ответить,  но  изумление,  гнев и  негодование
сковали ему язык. К  тому же  предложение  уже ставшего популярным чулочника
было  так  восторженно встречено  толпой, польщенной  титулом "дворяне", что
всякое  сопротивление  было бы бесполезно. Ему  ничего не оставалось делать,
как отдаться  течению.  Гренгуар закрыл лицо руками -- у него не было плаща,
которым он мог бы покрыть голову наподобие Агамемнона Тиманта.





     В одно  мгновение  все  в зале  было  готово  для  осуществления  затеи
Копеноля. Горожане,  школяры и  судебные  писцы принялись за дело. Маленькая
часовня,  расположенная против  мраморного стола,  была  избрана сценой  для
показа гримас. Соискатели должны были просовывать головы в каменное кольцо в
середине прекрасного окна-розетки  над входом, откуда  выбили стекло.  Чтобы
добраться до него, достаточно  было  влезть на две бочки, неизвестно  откуда
взявшиеся и  кое-как  установленные одна  на другую. Условились, что  каждый
участник, будь  то  мужчина или женщина  (могли избрать  и папессу), дабы не
нарушать цельности и силы впечатления  от своей  гримасы, будет находиться в
часовне с  закрытым  лицом, пока  не  придет время показаться  в  отверстии.
Часовня вмиг наполнилась кандидатами в папы, и дверь за ними захлопнулась.
     Копеноль  со своего  места  отдавал  приказания,  всем  руководил,  все
устраивал. В  разгар  этой  суматохи  кардинал, не  менее  ошеломленный, чем
Гренгуар,  под  предлогом неотложных дел и  предстоящей вечерни,  удалился в
сопровождении своей свиты, и толпа, которую так взволновало его прибытие, не
обратила теперь ни  малейшего внимания на его  уход. Единственным человеком,
заметившим бегство его высокопреосвященства, был Гильом Рим. Внимание толпы,
подобно солнцу, совершало  свой кругооборот: возникнув на одном конце залы и
продержавшись одно мгновение в центре, оно перешло теперь к противоположному
концу. И  мраморный стол  и  обтянутое золотой парчой возвышение уже  успели
погреться  в  его лучах,  очередь была за часовней  Людовика  XI.  Наступило
раздолье для бесчинств. В зале остались только фламандцы и всякий сброд.
     Начался   показ  гримас.  Первая  появившаяся   в  отверстии  рожа,   с
вывороченными веками, разинутым наподобие звериной пасти ртом  и собранным в
складки  лбом,  напоминавшим  голенище  гусарского  сапога  времен  Империи,
вызвала у присутствующих такой  неудержимый  хохот,  что Гомер принял бы всю
эту  деревенщину за богов. А между тем большая  зала менее всего  напоминала
Олимп,  и бедный  гренгуаров Юпитер понимал  это лучше всех. На смену первой
гримасе явилась вторая, третья, потом еще и еще; одобрительный хохот и топот
усиливались.  В  этом  зрелище   было  что-то  головокружительное,  какая-то
опьяняющая колдовская сила,  действие которой трудно описать  читателю наших
дней.
     Представьте себе вереницу лиц, изображающих  все  геометрические фигуры
--  от треугольника до трапеции, от конуса до многогранника; выражения  всех
человеческих чувств, начиная  от гнева и  кончая похотливостью; все возрасты
-- от  морщин новорожденного до морщин умирающей старухи; все фантастические
образы,  придуманные религией, от  Фавна до Вельзевула; все профили животных
-- от  пасти до  клюва,  от рыла до мордочки. Вообразите,  что  все каменные
личины Нового моста, эти застывшие под рукой Жермена Пилона кошмары, ожили и
пришли  одни  за другими взглянуть на вас горящими глазами или что все маски
венецианского карнавала мелькают перед  вами, словом, вообразите непрерывный
калейдоскоп человеческих лиц.
     Оргия  принимала все более и более  фламандский характер. Кисть  самого
Тенирса могла бы дать о  ней  лишь смутное  понятие. Представьте  себе битву
Сальватора Роза, обратившуюся в вакханалию! Не было больше  ни  школяров, ни
послов,  ни горожан,  ни мужчин,  ни женщин;  исчезли Клопен  Труйльфу, Жиль
Лекорню, Мари  Четыре-Фунта,  Робен  Пуспен. Все  смешалось в общем безумии.
Большая зала превратилась  в чудовищное горнило бесстыдства  и  веселья, где
каждый рот вопил, каждое лицо  корчило гримасу,  каждое тело извивалось. Все
вместе выло и орало. Странные рожи, которые одна за другой, скрежеща зубами,
возникали  в отверстии розетки,  напоминали соломенные  факелы,  бросаемые в
раскаленные угли. От всей этой бурлящей толпы отделялся, как пар от горнила,
острый, пронзительный, резкий  звук,  свистящий,  словно  крылья чудовищного
комара.
     -- Ого! Черт возьми!
     -- Погляди только на эту рожу!
     -- Ну, она ничего не стоит!
     -- А эта!
     --  Гильомета Можерпюи! Ну-ка взгляни  на эту  бычью  морду,  ей только
рогов не хватает. Значит, это не твой муж.
     -- А вот еще одна!
     -- Клянусь папским брюхом, это еще что за рожа?
     -- Эй! Плутовать нельзя. Показывай только лицо!
     -- Это, наверно, проклятая Перета Кальбот! Она на все способна.
     -- Слава! Слава!
     -- Я задыхаюсь!
     -- А вот у этого уши никак не пролезают в отверстие!
     И так далее, и так далее...
     Однако нужно отдать справедливость нашему другу  Жеану. Он  один  среди
этого шабаша  не  покидал своего  места и,  как юнга  за мачту, держался  за
верхушку своего столба. Он бесновался, он впал в совершенное неистовство, из
его разинутого рта вырывался вопль, который не был слышен  не  потому, чтобы
его заглушал общий шум, а потому, что он  выходил за пределы, воспринимаемые
человеческим слухом, как это бывает, по Соверу, при двенадцати тысячах, а по
Био -- при восьми тысячах колебаний в секунду.
     Гренгуар  сперва  растерялся,   но  затем  быстро  овладел  собой.   Он
приготовился дать отпор этому бедствию.
     --  Продолжайте!  --   в  третий  раз   крикнул   он   своим  говорящим
машинам-актерам.   Шагая   перед  мраморным  столом,  он  испытывал  желание
показаться  в  оконце  часовни  хотя  бы  для  того,  чтобы   скорчить  рожу
неблагодарной толпе. "Но нет, это  ниже моего  достоинства.  Не надо мстить!
Будем бороться до конца, -- твердил он. -- Власть поэзии над  толпой велика,
я образумлю  этих людей. Увидим, кто восторжествует --  гримасы или  изящная
словесность".
     Увы! Он остался единственным зрителем своей  пьесы. Положение его  было
плачевное. Он видел только спины. Впрочем, я ошибаюсь. Терпеливый толстяк, с
которым  Гренгуар  в  критическую  минуту уже  советовался, продолжал сидеть
лицом к сцене. А Жискета и Лиенарда давно сбежали.
     Гренгуар  был  тронут  до  глубины души  верностью своего единственного
слушателя. Приблизившись к нему, он заговорил с ним, осторожно тронув его за
руку, так как толстяк, облокотившись о балюстраду, видимо, подремывал.
     -- Благодарю вас! -- сказал Гренгуар.
     -- За что? -- спросил, зевая, толстяк.
     -- Я понимаю,  что вам  надоел  весь  этот  шум. Он мешает  вам слушать
пьесу. Но зато  ваше имя перейдет в потомство. Скажите, пожалуйста,  как вас
зовут.
     -- Рено Шато, хранитель печати парижского Шатле, к вашим услугам.
     -- Сударь, вы здесь единственный ценитель муз! -- повторил Гренгуар.
     -- Вы очень любезны, сударь, -- ответил хранитель печати Шатле.
     --  Вы один,  -- продолжал Гренгуар, -- внимательно слушали пьесу.  Как
она вам понравилась?
     --  Гм!  Гм!  --  ответил  наполовину  проснувшийся  толстяк. --  Пьеса
довольно забавна!
     Гренгуару   пришлось   удовольствоваться   этой   похвалой,   --   гром
рукоплесканий,  смешавшись  с  оглушительными криками, внезапно  прервал  их
разговор. Папа шутов был избран.
     -- Слава! Слава! -- ревела толпа.
     Рожа,  красовавшаяся  в  отверстии розетки, была поистине  изумительна!
После  всех этих пятиугольных, шестиугольных причудливых лиц, появлявшихся в
отверстии,  но  не  воплощавших образца смешного  уродства,  который в своем
распаленном воображении  создала  толпа,  только такая  потрясающая  гримаса
могла поразить это сборище  и  вызвать  бурное  одобрение. Сам мэтр Копеноль
рукоплескал  ей, и  даже Клопен Труйльфу, участвовавший в  состязании, --  а
одному богу  известно, какой высокой степени безобразия могло достигнуть его
лицо! --  даже он  признал  себя  побежденным. Последуем и  мы  его примеру.
Трудно описать этот четырехгранный нос, подковообразный рот, крохотный левый
глаз,  почти  закрытый щетинистой  рыжей  бровью,  в  то  время  как  правый
совершенно исчезал под громадной бородавкой, кривые зубы, напоминавшие зубцы
крепостной стены, эту растрескавшуюся губу, над  которой нависал, точно клык
слона, один из  зубов, этот раздвоенный подбородок... Но еще труднее описать
ту  смесь  злобы, изумления  и  грусти, которая  отражалась  на  лице  этого
человека. А теперь попробуйте все это себе представить в совокупности!
     Одобрение  было  единодушное.  Толпа устремилась  к  часовне. Оттуда  с
торжеством вывели почтенного папу шутов Но только теперь изумление и восторг
толпы достигли наивысшего предела. Гримаса была его настоящим лицом.
     Вернее, он весь представлял  собой гримасу.  Громадная голова, поросшая
рыжей щетиной; огромный горб между лопаток,  и другой, уравновешивающий его,
-- на груди; бедра настолько вывихнутые, что ноги его могли сходиться только
в коленях, странным  образом напоминая  спереди  два  серпа  с  соединенными
рукоятками; широкие ступни, чудовищные руки. И, несмотря на это уродство, во
всей  его фигуре  было какое-то грозное выражение силы, проворства и отваги,
--  необычайное исключение из  того общего  правила, которое  требует, чтобы
сила, подобно  красоте,  проистекала из гармонии. Таков был избранный шутами
папа.
     Казалось, это был разбитый и неудачно спаянный великан.
     Когда  это подобие  циклопа появилось  на пороге  часовни, неподвижное,
коренастое,  почти одинаковых  размеров в ширину и в  высоту, "квадратное  в
самом основании", как  говорил один  великий человек, то по надетому  на нем
наполовину  красному, наполовину фиолетовому камзолу,  усеянному серебряными
колокольчиками,   а   главным  образом   по   его   несравненному   уродству
простонародье тотчас же признало его.
     --  Это  Квазимодо,  горбун!  -- закричали  все  в один  голос.  -- Это
Квазимодо,   звонарь  Собора  Парижской  Богоматери!  Квазимодо  кривоногий.
Квазимодо одноглазый! Слава! Слава!
     Видимо, у бедного малого не было недостатка в прозвищах.
     -- Берегитесь, беременные женщины! -- орали школяры.
     -- И те, которые желают забеременеть! -- прибавил Жоаннес.
     Женщины и в самом деле закрывали лица руками.
     -- У! Противная обезьяна! -- говорила одна.
     -- Злая и уродливая! -- прибавляла другая.
     -- Дьявол во плоти! -- вставляла третья.
     -- К несчастью, я  живу возле собора и слышу, как всю ночь он бродит по
крыше.
     -- Вместе с кошками.
     -- И насылает на нас порчу через дымоходы.
     -- Как-то вечером он просунул свою рожу ко мне в окно. Я приняла его за
мужчину и ужасно испугалась.
     --  Я уверена,  что  он летает на шабаш. Однажды он  забыл свою метлу в
водосточном желобе на моей крыше.
     -- Мерзкая харя!
     -- Подлая душа!
     -- Фу!
     А мужчины -- те восхищались и рукоплескали горбуну.
     Квазимодо,  виновник  всей этой шумихи, мрачный,  серьезный,  стоял  на
пороге часовни, позволяя любоваться собой.
     Один школяр,  кажется Робен  Пуспен, подошел поближе и расхохотался ему
прямо  в лицо. Квазимодо ограничился  тем, что  взял его за пояс  и отбросил
шагов на десять в толпу. И все это он проделал молча.
     Восхищенный мэтр Копеноль подошел к нему и сказал:
     -- Крест истинный, никогда в жизни  я не встречал такого  великолепного
уродства, святой отец! Ты  достоин  быть папой не только  в Париже,  но и  в
Риме.
     Он весело хлопнул его по плечу. Квазимодо не шелохнулся.
     -- С  таким  парнем я охотно кутнул  бы,  даже если это  обошлось мне в
дюжину  новеньких  турских  ливров!  Что  ты  на  это скажешь? --  продолжал
Копеноль.
     Квазимодо молчал.
     -- Крест истинный! -- воскликнул чулочник. -- Да ты глухой, что ли?
     Да, Квазимодо был глухой.
     Копеноль начал  раздражать Квазимодо: он вдруг повернулся  к нему и так
страшно заскрипел  зубами, что богатырь-фламандец  попятился, как бульдог от
кошки.
     И  тут священный  ужас образовал вокруг этой странной личности  кольцо,
радиус которого  был не менее  пятнадцати шагов. Какая-то  старуха объяснила
Копенолю, что Квазимодо глух.
     -- Глух! -- чулочник  разразился грубым  фламандским  смехом.  -- Крест
истинный, да это не папа, а совершенство!
     -- Эй! Я  знаю  его!  -- крикнул  Жеан,  спустившись  наконец  со своей
капители,  чтобы  поближе взглянуть на Квазимодо. -- Это звонарь моего брата
архидьякона. Здравствуй, Квазимодо!
     --  Сущий дьявол!  -- сказал  Робей Пуспен, все еще не  оправившийся от
своего  падения. -- Поглядишь на  него -- горбун.  Пойдет -- видишь,  что он
хромой. Взглянет на вас --  кривой. Заговоришь с  ним  -- глухой. Да есть ли
язык у этого Полифема?
     -- Он  говорит, если захочет, -- пояснила старуха  --  Он оглох оттого,
что звонит в колокола. Он не немой.
     -- Только этого еще ему недостает, -- заметил Жеан.
     -- Один глаз у него лишний, -- заметил Робен Пуссен.
     --  Ну, нет, -- справедливо возразил Жеан, -- кривому хуже, чем слепому
Он знает, чего он лишен.
     Тем временем процессия нищих,  слуг и  карманников вместе со  школярами
направилась  к  шкапу  судейских  писцов,  чтобы достать картонную  тиару  и
нелепую  мантию  папы шутов.  Квазимодо беспрекословно  и  даже  с  оттенком
надменной покорности разрешил облечь себя в них. Потом его усадили на пестро
раскрашенные носилки. Двенадцать членов братства шутов подняли его на плечи;
какой-то  горькою и презрительною радостью  расцвело  мрачное  лицо циклопа,
когда  он увидел у  своих кривых  ног головы всех этих  красивых,  стройных,
хорошо сложенных мужчин. Затем галдящая толпа оборванцев,  прежде  чем пойти
по городу, двинулась, согласно обычаю, по внутренним галереям Дворца.





     Мы  счастливы сообщить нашим читателям, что во  время всей этой сцены и
Гренгуар и его пьеса держались стойко. Понукаемые автором, актеры без устали
декламировали его стихи, а он без устали их слушал. Примирившись с гамом, он
решил довести дело до  конца и не терял надежды,  что  публика вновь обратит
внимание  на  его  пьесу.  Этот луч  надежды разгорелся еще ярче,  когда  он
заметил,  что Копеноль,  Квазимодо и вся  буйная  ватага  шутовского папы  с
оглушительным шумом покинула залу. Толпа жадно устремилась за ними.
     -- Отлично! -- пробормотал он. -- Все крикуны уходят.
     К  несчастью,  "крикунами"  была  вся  толпа.  В  одно  мгновение  зала
опустела.
     Собственно  говоря,  в  зале  кое-кто еще  оставался. Это были женщины,
старики и дети, пресытившиеся шумом и гамом. Иные бродили в одиночку, другие
толпились  около  столбов.  Несколько  школяров  все  еще сидели  верхом  на
подоконниках и оттуда глазели на площадь.
     "Ну  что  же,  -- подумал  Гренгуар, --  пусть  хоть эти  дослушают мою
мистерию. Их, правда, мало, но зато публика избранная, образованная".
     Однако  через несколько минут  выяснилось, что симфония, которая должна
была произвести особенно сильное  впечатление  при появлении Пречистой девы,
не может  быть исполнена. Гренгуар  вспомнил, что всех музыкантов увлекла за
собой процессия папы шутов.
     -- Обойдемся и без симфонии, -- стоически произнес поэт.
     Он  приблизился  к  группе   горожан,   которые,  как  ему  показалось,
рассуждали о его пьесе. Вот услышанный им обрывок разговора:
     -- Мэтр Шенето!  Вы  знаете  Наваррский  особняк,  который  принадлежал
господину де Немуру?
     -- Да, это против Бракской часовни.
     --  Так  вот  казна  недавно  сдала  его  в  наем  Гильому  Аликсандру,
живописцу, за шесть парижских ливров и восемь су в год.
     -- Как, однако, растет арендная плата!
     "Пустяки, -- вздыхая, утешил себя Гренгуар, -- зато остальные слушают".
     --  Друзья!  --   внезапно   крикнул   один   из   молодых   озорников,
примостившихся на подоконниках, -- Эсмеральда! Эсмеральда на площади!
     Это имя произвело магическое действие. Все,  кто еще оставался в  зале,
повторяя:   "Эсмеральда!  Эсмеральда!  ",   бросились   к  окнам   и   стали
подтягиваться, чтобы им видна была улица.
     С площади донеслись громкие рукоплескания.
     -- Какая еще там Эсмеральда? -- воскликнул Гренгуар, в  отчаянии сжимая
руки. -- О боже мой! Теперь они будут глазеть в окна!
     Обернувшись   к  мраморному   столу,  он  увидел,   что   представление
прекратилось. Как раз в это время надлежало появиться  Юпитеру  с молнией. А
между тем Юпитер неподвижно стоял внизу у сцены.
     --  Мишель Жиборн! -- в сердцах  крикнул поэт. -- Что  ты там  застрял?
Твой выход! Влезай на сцену!
     -- Увы! -- ответил Юпитер -- Какой-то школяр унес лестницу.
     Гренгуар  поглядел  на сцену.  Лестница  действительно  пропала  Всякое
сообщение между завязкой и развязкой пьесы было прервано.
     -- Чудак! -- пробормотал он -- Зачем же ему понадобилась лестница?
     --  Чтобы  взглянуть  на Эсмеральду, --  жалобно ответил Юпитер.  -- Он
сказал. "Стой, а вот и лестница, она никому не нужна", и унес ее.
     Это был последний удар судьбы. Гренгуар принял его безропотно.
     --  Убирайтесь  все к  черту!  --  крикнул он комедиантам  -- Если  мне
заплатят, я с вами рассчитаюсь.
     Понурив  голову, он  отступил, но  отступил  последним,  как  доблестно
сражавшийся полководец.
     Спускаясь по извилистым лестницам Дворца, Гренгуар ворчал себе под нос:
"Какое  скопище  ослов  и  невежд  эти  парижане! Собрались,  чтобы  слушать
мистерию,  и  не  слушают!  Им  все интересно  -- Клопен Труйльфу, кардинал,
Копеноль, Квазимодо и сам черт, только не Пречистая дева! Если  б  я знал, я
бы  вам показал пречистых дев, ротозеи!  А я? Пришел наблюдать, какие лица у
зрителей, и  увидел только  их  спины! Быть поэтом, а иметь успех, достойный
какого-нибудь шарлатана, торговца зельями! Положим, Гомер просил милостыню в
греческих  селениях, а Назон скончался в изгнании у московитов. Но черт меня
подери, если я понимаю, что они хотят сказать этим "Эсмеральда". Что это  за
слово? Наверное, цыганское."







     В январе смеркается  рано.  Улицы  были уже  погружены  во мрак,  когда
Гренгуар  вышел из Дворца Наступившая темнота  была ему по душе;  он  спешил
добраться до какой-нибудь  сумрачной и  пустынной улочки, чтобы поразмыслить
там  без  помехи  и  дать  философу наложить первую повязку  на рану  поэта.
Впрочем,  философия  была сейчас его единственным  прибежищем, ибо ему негде
было переночевать. После  блистательного  провала  его  пьесы он не  решался
возвратиться  в  свое жилище  на Складской улице, против Сенной пристани. Он
уже не рассчитывал из вознаграждения  за эпиталаму уплатить Гильому Ду-Сиру,
откупщику городских сборов  с торговцев скотом, квартирную плату за полгода,
что  составляло  двенадцать парижских су, то  есть ровно  в  двенадцать  раз
больше того, чем он обладал на этом свете, включая штаны, рубашку и шапку.
     Остановившись  подле   маленькой  калитки  тюрьмы  при  Сент-Шапель   и
раздумывая, где бы ему выбрать  место для ночлега, -- а  в его  распоряжении
были  все мостовые Парижа, --  он вдруг припомнил, что, проходя  на  прошлой
неделе  по  Башмачной  улице  мимо дома одного парламентского  советника, он
заметил  около  входной  двери каменную ступеньку,  служившую подножкой  для
всадников, и тогда же сказал себе, что  она при случае может быть прекрасным
изголовьем   для   нищего  или   для  поэта  Он   возблагодарил  провидение,
ниспославшее ему  столь счастливую мысль, но, намереваясь перейти  Дворцовую
площадь, чтобы углубиться в  извилистый  лабиринт  Сите, где  вьются древние
улицы-сестры, сохранившиеся  и  доныне,  но  уже застроенные  девятиэтажными
домами,  -- Бочарная, Старая  Суконная,  Башмачная, Еврейская и проч., -- он
увидел  процессию папы шутов, которая тоже выходила из Дворца правосудия и с
оглушительными  криками,  с  пылающими  факелами,  под  музыку  неслась  ему
наперерез.  Это зрелище  разбередило его уязвленное  самолюбие. Он  поспешил
удалиться.  Неудача  преисполнила  душу  Гренгуара  такой горечью, что  все,
напоминавшее дневное празднество,  раздражало его  и  заставляло кровоточить
его рану.
     Он направился было к  мосту Сен-Мишель,  но по мосту бегали ребятишки с
факелами и шутихами.
     -- К  черту  все потешные огни! -- пробормотал  Гренгуар и  повернул  к
мосту Менял. На  домах,  стоявших  у начала моста, были вывешены три флага с
изображениями  короля, дофина  и Маргариты Фландрской,  и шесть флажков,  на
которых были намалеваны герцог Австрийский, кардинал Бурбонский, господин де
Боже, Жанна Французская,  побочный сын герцога Бурбонского и еще кто-то; все
это было освещено факелами. Толпа была в восторге.
     "Экий счастливец этот художник Жеан Фурбо! -- подумал, тяжело вздохнув,
Гренгуар  и  повернулся спиной к флагам и к  флажкам. Перед ним расстилалась
улица,  достаточно темная  и  пустынная  для  того, чтобы  там  укрыться  от
праздничного гула и блеска. Он углубился в нее. Через несколько мгновений он
обо что-то  споткнулся  и  упал. Это  был  пучок  ветвей  майского  деревца,
который,  по  случаю  торжественного  дня,  накануне  утром  судейские писцы
положили у дверей председателя судебной палаты. Гренгуар  стоически  перенес
эту новую неприятность. Он встал и дошел до набережной. Миновав уголовную  и
гражданскую  тюрьму  и  пройдя  вдоль  высоких  стен  королевских  садов  по
песчаному,  невымощенному берегу, где грязь доходила ему  до  щиколотки,  он
добрался до западной части Сите и некоторое  время созерцал островок Коровий
перевоз, который исчез ныне под бронзовым конем Нового моста. Островок этот,
отделенный от Гренгуара узким, смутно белевшим в темноте ручьем, казался ему
какой-то  черной  массой. На  нем при  свете  тусклого  огонька  можно  было
различить  нечто  вроде шалаша, похожего  на  улей, где  по ночам  укрывался
перевозчик скота.
     "Счастливый паромщик, -- подумал Гренгуар, -- ты не грезишь о славе,  и
ты не пишешь  эпиталам!  Что  тебе до  королей,  вступающих  в  брак,  и  до
герцогинь бургундских! Тебе неведомы иные маргаритки, кроме тех,  что щиплют
твои коровы на зеленых апрельских лужайках! А я,  поэт, освистан, я дрожу от
холода, я задолжал двенадцать су, и подметки мои так просвечивают, что могли
бы  заменить  стекла  в  твоем  фонаре.  Спасибо  тебе, паромщик,  мой  взор
отдыхает, покоясь на твоей хижине! Она заставляет меня забыть о Париже!"
     Треск двойной петарды, внезапно послышавшийся из благословенной хижины,
прекратил  его  лирические  излияния.  Это  паромщик,  получая   свою   долю
праздничных развлечений, забавлялся потешными огнями.
     От взрыва петарды мороз пробежал по коже Гренгуара.
     --   Проклятый  праздник!  --  воскликнул  он.  --  Неужели  ты  будешь
преследовать меня всюду? Даже до хижины паромщика?
     Взглянув  на  катившуюся у  его  ног  Сену,  он  почувствовал  страшное
искушение.
     -- О, с каким удовольствием я утопился бы, не будь вода такой холодной!
     И  тут он принял отчаянное решение.  Раз не в  его власти избежать папы
шутов, флажков Жеана Фурбо, майского деревца, факелов и петард, не  лучше ли
пробраться к самому средоточию праздника и пойти на Гревскую площадь?
     "По крайней  мере,  --  подумал  он, --  мне  достанется  хотя бы  одна
головешка от  праздничного костра,  чтобы согреться, а на ужин  -- несколько
крох  от  трех  огромных  сахарных  кренделей  в  виде  королевского  герба,
выставленных для народа в городском буфете".





     Ныне от Гревской  площади того времени остался лишь едва заметный след:
прелестная башенка,  занимающая ее  северный угол. Но и она почти  погребена
под  слоем  грубой  штукатурки,  облепившей  острые  грани  ее  скульптурных
украшений,  и вскоре,  быть может,  исчезнет  совсем, затопленная половодьем
новых домов, стремительно поглощающим все старинные здания Парижа.
     Люди, которые, подобно нам, не могут  пройти по  Гревской  площади,  не
скользнув взглядом  сочувствия и  сожаления по этой бедной башенке,  зажатой
двумя развалюшками времен Людовика XV, легко воссоздадут в своем воображении
группу зданий, в число которых она входила, и ясно представят себе старинную
готическую площадь XV века.
     Она,  как  и теперь, имела форму  неправильной трапеции, окаймленной  с
одной стороны набережной, а  с трех сторон -- рядом высоких, узких и мрачных
домов.  Днем  можно  было залюбоваться разнообразием  этих зданий,  покрытых
резными  украшениями из  дерева  или  из  камня  и уже тогда  являвших собой
совершенные образцы всевозможных архитектурных стилей средневековья от XI до
XV века; здесь были и прямоугольные  окна, начинавшие вытеснять стрельчатые,
и  полукруглые романские,  которые в свое время были заменены стрельчатыми и
которые наряду с  последними  еще продолжали украшать второй этаж старинного
здания Роландовой башни на углу набережной и Кожевенной улицы. Ночью во всей
этой массе  домов  можно  было различить  лишь  черную зубчатую  линию крыш,
окружавших  площадь  цепью  острых углов.  Одно из основных  различий  между
современными городами и городами прежними заключается в том, что современные
постройки обращены к улицам и площадям фасадами, тогда как прежде они стояли
к ним боком.  Прошло уже  два века с тех пор,  как дома повернулись  лицом к
улице.
     Посредине восточной стороны площади возвышалось громоздкое,  смешанного
стиля строение, состоявшее из трех, вплотную примыкавших друг к другу домов.
У  него  было  три разных названия,  объяснявших его историю,  назначение  и
архитектуру: "Дом дофина",  потому что в нем обитал дофин Карл V,  "Торговая
палата", потому что  здесь помещалась городская ратуша, и "Дом  с колоннами"
(domus ad piloria), потому что ряд толстых колонн поддерживал три его этажа.
     Здесь было все, что только могло понадобиться  славному  городу Парижу:
часовня, чтобы молиться; зал судебных заседаний, чтобы чинить суд и расправу
над  королевскими  подданными, и,  наконец, арсенал,  полный  огнестрельного
оружия.  Парижане  знали,  что  молитва  и судебная тяжба далеко  не  всегда
являются надежной  защитой городских  привилегий, и потому хранили про запас
на чердаке городской ратуши ржавые аркебузы.
     Уже  в  те  времена Гревская площадь производила  мрачное  впечатление,
возникающее и сейчас вследствие ужасных воспоминаний, которые с ней связаны,
а  также  при  виде  угрюмого  здания городской  ратуши  Доминика  Бокадора,
заменившей "Дом с колоннами". Надо сказать,  что  виселица и позорный столб,
"правосудие и лестница", как говорили тогда, воздвигнутые бок о бок  посреди
мостовой,  отвращали  взор прохожего от  этой роковой  площади, где  столько
цветущих,  полных жизни людей  испытали смертные  муки и где полвека  спустя
родилась "лихорадка Сен-Валье",  вызываемая ужасом перед эшафотом, --  самая
чудовищная из всех болезней, ибо ее насылает не бог, а человек.
     Утешительно  думать,  --  заметим  мимоходом, --  что  смертная  казнь,
которая   еще   триста  лет   назад  своими  железными  колесами,  каменными
виселицами,  всевозможными  орудиями  пыток загромождала  Гревскую  площадь,
Рыночную площадь, площадь  Дофина, перекресток Трауар, Свиной рынок, гнусный
Монфокон,  заставу Сержантов, Кошачий рынок, ворота Сен-Дени,  Шампо, ворота
Боде, ворота  Сен-Жак,  не считая бесчисленных виселиц,  поставленных прево,
епископами,   капитулами,   аббатами   и  приорами   --   всеми,  кому  было
предоставлено право  судить,  не  считая потопления преступников  в  Сене по
приговору  суда, -- утешительно думать, что эта древняя владычица феодальных
времен,  утратив  постепенно  свои  доспехи,  свою  пышность,  замысловатые,
фантастические  карательные меры, свою пытку,  для  которой каждые  пять лет
переделывалась  кожаная  скамья  в  Гран-Шатле,  ныне,   перебрасываемая  из
уложения  в  уложение,  гонимая  с места  на  место, почти исчезла  из наших
законов и городов и владеет в нашем необъятном Париже лишь одним опозоренным
уголком  Гревской  площади,   лишь  одной  жалкой  гильотиной,   прячущейся,
беспокойной,  стыдящейся, которая, нанеся  свой удар,  так быстро  исчезает,
словно боится, что ее застигнут на месте преступления.





     Пока Пьер Гренгуар добрался до Гревской площади, он весь продрог. Чтобы
избежать давки на мосту  Менял и не видеть  флажков Жеана Фурбо, он шел сюда
через Мельничный мост;  но по дороге колеса  епископских мельниц  забрызгали
его грязью, а камзол промок насквозь. Притом ему казалось, что после провала
его  пьесы  он стал еще более зябким. А потому  он  поспешил  к праздничному
костру,  великолепно пылавшему  посреди  площади.  Но его  окружало  плотное
кольцо людей.
     -- Проклятые парижане! -- пробормотал Гренгуар. Как истый драматург, он
любил монологи. -- Теперь они загораживают огонь, а ведь мне необходимо хоть
немножко погреться. Мои  башмаки протекают,  да  еще эти проклятые  мельницы
пролили на меня слезы сочувствия! Черт бы побрал парижского  епископа с  его
мельницами! Хотел бы я знать, на что епископу мельницы? Уж не надумал  ли он
сменить епископскую митру на колпак мельника? Если ему для этого  не хватает
только  моего  проклятия, то я  охотно  прокляну и его самого,  и его  собор
вместе с его  мельницами! Ну-ка, поглядим, сдвинутся ли с места эти ротозеи!
Спрашивается, что они там делают? Они греются -- это лучшее из удовольствий!
Они глазеют, как горит сотня вязанок хвороста, -- это лучшее из зрелищ!
     Но,  вглядевшись, он  заметил, что круг был значительно шире, чем нужно
для  того, чтобы  греться  возле королевского  костра,  и  что  этот  наплыв
зрителей объяснялся не только видом ста роскошно пылавших вязанок хвороста.
     На  просторном, свободном пространстве  между костром  и толпой плясала
девушка.
     Была ли она человеческим существом, феей  или ангелом,  этого Гренгуар,
философ-скептик,  иронического  склада  поэт,  сразу   определить  не   мог,
настолько был он очарован ослепительным видением.
     Она  была невысока ростом, но  казалась высокой --  так  строен  был ее
тонкий стан. Она была смугла, но нетрудно  было догадаться,  что днем  у  ее
кожи появлялся чудесный золотистый оттенок, присущий андалускам и римлянкам.
Маленькая ножка тоже была ножкой андалуски, -- так легко ступала она в своем
узком изящном башмачке.  Девушка плясала,  порхала,  кружилась  на  небрежно
брошенном  ей  под ноги  старом  персидском ковре,  и  всякий  раз, когда ее
сияющее лицо возникало перед вами, взгляд  ее больших  черных глаз  ослеплял
вас, как молнией.
     Взоры толпы  были прикованы к ней, все рты разинуты.  Она танцевала под
рокотанье бубна,  который ее округлые  девственные руки высоко  взносили над
головой.  Тоненькая,  хрупкая, с обнаженными плечами и  изредка  мелькавшими
из-под  юбочки  стройными  ножками,  черноволосая,   быстрая,  как   оса,  в
золотистом,  плотно облегавшем ее талию  корсаже,  в  пестром  раздувавшемся
платье, сияя очами, она казалась существом воистину неземным.
     "Право,  -- думал Гренгуар, -- это саламандра,  это нимфа,  это богиня,
это вакханка с горы Менад!"
     В  это мгновение одна из кос "саламандры" расплелась, привязанная к ней
медная монетка упала и покатилась по земле.
     -- Э, нет, -- сказал он, -- это цыганка.
     Мираж рассеялся.
     Девушка снова принялась плясать. Подняв  с земли  две шпаги и приставив
их  остриями  ко лбу,  она  начала вращать их в  одном  направлении,  а сама
кружилась в обратном. Действительно, это  была  просто-напросто цыганка.  Но
как ни велико было разочарование Гренгуара, он не мог не поддаться обаянию и
волшебству зрелища.  Яркий  алый  свет  праздничного костра весело играл  на
лицах зрителей, на  смуглом лице девушки, отбрасывая слабый отблеск вместе с
их колышущимися тенями в  глубину  площади, на  черный,  покрытый  трещинами
старинный  фасад "Дома  с  колоннами"  с одной  стороны и на каменные столбы
виселицы -- с другой.
     Среди  множества  лиц, озаренных багровым пламенем  костра,  выделялось
лицо человека, казалось, более других поглощенного созерцанием плясуньи. Это
было  суровое,  замкнутое, мрачное  лицо  мужчины.  Человеку  этому,  одежду
которого заслоняла теснившаяся вокруг него толпа, на вид можно было дать  не
более тридцати пяти лет; между  тем он был уже лыс, и лишь кое-где на висках
еще уцелело несколько  прядей редких седеющих волос;  его широкий и  высокий
лоб  бороздили  морщины, но в  глубоко запавших  глазах  сверкал необычайный
юношеский пыл, жажда жизни  и затаенная страсть. Он, не отрываясь, глядел на
цыганку, и  пока шестнадцатилетняя  беззаботная девушка,  возбуждая  восторг
толпы, плясала и порхала, его лицо становилось все мрачнее. Временами улыбка
у него  сменяла  вздох,  но в  улыбке было еще больше  скорби, чем  в  самом
вздохе.
     Наконец  девушка  остановилась,  прерывисто  дыша, и восхищенная  толпа
разразилась рукоплесканиями.
     -- Джали! -- позвала цыганка.
     И  тут  Гренгуар увидел подбежавшую  к  ней прелестную  белую  козочку,
резвую, веселую, с глянцевитой шерстью, позолоченными рожками и копытцами, в
золоченом ошейнике,  которую он  прежде не заметил; до этой  минуты, лежа на
уголке ковра, она, не отрываясь, глядела на пляску своей госпожи.
     -- Джали! Теперь твой черед, -- сказала плясунья.
     Она села и грациозно протянула козочке бубен.
     -- Джали! Какой теперь месяц?
     Козочка подняла переднюю ножку и стукнула  копытцем по бубну  один раз.
Был действительно январь. Толна захлопала в ладоши.
     -- Джали!  --  снова  обратилась к  козочке девушка,  перевернув бубен.
Какое нынче число?
     Джали опять подняла свое маленькое позолоченное копытце и ударила им по
бубну шесть раз.
     --  Джали!  --  продолжала  цыганка, снова перевернув бубен. -- Который
теперь час?
     Джали стукнула семь раз. В  то же мгновение на часах "Дома с колоннами"
пробило семь.
     Толпа застыла в изумлении.
     --  Это  колдовство! -- проговорил мрачный голос  в толпе. То был голос
лысого человека, не спускавшего с цыганки глаз.
     Она  вздрогнула и обернулась.  Но гром  рукоплесканий заглушил зловещие
слова и настолько сгладил впечатление  от этого возгласа, что девушка как ни
в чем не бывало снова обратилась к своей козочке:
     -- Джали! А как  ходит начальник городских  стрелков Гишар Гран-Реми во
время крестного хода на Сретенье?
     Джали  поднялась  на  задние  ножки; заблеяв, она  переступала с  такой
забавной важностью, что зрители покатились со смеху при виде этой пародии на
ханжеское благочестие начальника стрелков.
     --  Джали!  --  продолжала  молодая  девушка, ободренная  все  растущим
успехом. --  А как  говорит речь  в  духовном суде  королевский прокурор Жак
Шармолю?
     Козочка села и заблеяла, так  странно подбрасывая  передние  ножки, что
все в  ней --  поза, движения, повадка  -- сразу напомнило Жака Шармолю,  не
хватало только скверного французского и латинского произношения.
     Толпа восторженно рукоплескала.
     -- Богохульство! Кощунство! -- снова послышался голос лысого человека.
     Цыганка обернулась.
     -- Ах, опять этот гадкий человек!
     Выпятив  нижнюю   губку,  она   состроила,  по-видимому,  свою  обычную
гримаску,  затем,  повернувшись на каблучках, пошла  собирать в бубен даяния
зрителей.
     Крупные и мелкие серебряные монеты, лиарды  сыпались  градом. Когда она
проходила  мимо  Гренгуара, он  необдуманно сунул  руку в карман,  и цыганка
остановилась.
     -- Черт возьми! -- воскликнул поэт, найдя в  глубине своего кармана то,
что там было, то есть пустоту. А между тем молодая девушка стояла  и глядела
ему в лицо черными большими глазами, протягивая свой бубен, и ждала. Крупные
капли пота выступили на лбу Гренгуара.
     Владей он всем золотом Перу, он тотчас же, не задумываясь, отдал бы его
плясунье; но золотом Перу он не владел, да и Америка в то время еще  не была
открыта.
     Неожиданный случай выручил его.
     -- Да уберешься ты отсюда, египетская саранча? -- крикнул пронзительный
голос из самого темного угла площади.
     Девушка испуганно обернулась. Это кричал не лысый человек, -- голос был
женский, злобный, исступленный.
     Этот  окрик, так  напугавший  цыганку, привел в восторг  слонявшихся по
площади детей.
     -- Это  затворница Роландовой башни! -- дико хохоча, закричали они. Это
брюзжит вретишница! Она, должно  быть, не ужинала. Принесем-ка ей оставшихся
в городском буфете объедков!
     И тут вся ватага бросилась к "Дому с колоннами"
     Гренгуар,   воспользовавшись   замешательством   плясуньи,   ускользнул
незамеченным. Возгласы  ребятишек напомнили ему, что и он тоже не ужинал. Он
побежал за ними. Но у маленьких озорников ноги были проворнее, чем у него, и
когда  он достиг цели, все уже было ими  дочиста съедено.  Не  осталось даже
хлебца по пяти  су  за фунт. Лишь на  стенах, расписанных  в 1434 году Матье
Битерном,  красовались среди  роз  стройные  королевские  лилии.  Но то  был
слишком скудный ужин.
     Плохо ложиться спать не поужинав; еще печальнее, оставшись голодным, не
знать, где переночевать.  В таком положении  оказался Гренгуар. Ни хлеба, ни
крова; со всех сторон  его  теснила  нужда, и он находил,  что  она чересчур
сурова. Уже давно открыл  он ту истину, что Юпитер создал  людей в  припадке
мизантропии и что  мудрецу всю жизнь приходится бороться с  судьбой, которая
держит  его  философию в осадном положении.  Никогда еще  эта осада не  была
столь  жестокой;  желудок  Гренгуара  бил  тревогу,  и поэт полагал, что  со
стороны злой судьбы крайне несправедливо брать его философию измором.
     Эти грустные  размышления, становившиеся все  неотвязней, внезапно были
прерваны странным, хотя и не лишенным сладости пеньем. То пела юная цыганка.
     И веяло от ее песни тем же, чем и от ее пляски и от ее красоты:  чем-то
неизъяснимым  и прелестным, чем-то чистым и звучным, воздушным и окрыленным,
если можно так выразиться. То было непрестанное  нарастание звуков, мелодий,
неожиданных  рулад;  простые  музыкальные  фразы  перемешивались  с  резкими
свистящими  звуками;  водопады  трелей,  способные  озадачить даже  соловья,
хранили   вместе  с  тем  верность  гармонии;  мягкие   переливы  октав   то
поднимались, то опускались, как грудь молодой певицы.  Ее  прелестное лицо с
необычайной  подвижностью  отражало всю  прихотливость  ее  песни, от самого
страстного  восторга до  величавого целомудрия. Она казалась то безумной, то
королевой.
     Язык песни был неизвестен  Гренгуару. По-видимому, он  был не понятен и
самой  певице, -- так  мало соответствовали чувства,  которые она влагала  в
пенье, словам песни. Эти четыре стиха:

     Un cofre de gran nqueza
     Hallaron dentro un pilar,
     Dentro del, nueuus banderas,
     Con figuras  de espantar [19]

     в  ее  устах  звучали  безумным весельем, а мгновение спустя выражение,
которое она придавала словам:

     Alarabes de caballo
     Sin poderse menear,
     Con espadas, у los cuellot,
     Ballestas de buen echar... [20]

     исторгало у  Гренгуара  слезы. Но  чаще ее  пение дышало счастьем,  она
пела, как птица, ликующе и беспечно.
     Песнь цыганки  встревожила течение  мыслей  Гренгуара, -- так  тревожит
лебедь водную гладь. Он внимал ей с упоением, забыв все на свете. Наконец-то
его муки утихли.
     Но это длилось недолго.
     Тот же  голос,  который прервал  пляску  цыганки, прервал  теперь  и ее
пение.
     -- Замолчишь ли ты, чертова стрекоза? -- послышалось из того же темного
угла площади.
     Бедная "стрекоза" умолкла. Гренгуар заткнул себе уши.
     -- О проклятая старая пила, разбившая лиру! -- воскликнул он.
     Зрители тоже ворчали.
     -- К черту вретишницу! -- возмущались многие.
     Старое незримое пугало могло бы дорого поплатиться  за свои нападки  на
цыганку,  если  бы в эту минуту внимание толпы не было отвлечено  процессией
шутовского  папы, успевшей  обежать  улицы и хлынувшей  теперь с факелами  и
шумом на площадь.
     Эта процессия, которую читатель наблюдал, когда она выходила из Дворца,
дорогой установила порядок и вобрала  в себя всех  мошенников, бездельников,
воров и бродяг Парижа. Прибыв на Гревскую площадь, она  являла собою зрелище
поистине внушительное.
     Впереди двигались цыгане. Во главе их,  направляя и вдохновляя шествие,
ехал верхом на коне цыганский герцог в  сопровождении своих пеших графов; за
ними беспорядочной толпой следовали цыгане и  цыганки, таща на спине ревущих
детей;  и все  --  герцог,  графы и  чернь  -- были в отрепьях и мишуре.  За
цыганами двигались подданные королевства "Арго", то есть  все воры  Франции,
разделенные по рангам  на несколько  отрядов;  первыми  шли  самые низшие по
званию.  По  четыре  человека   в  ряд,  со  всевозможными  знаками  отличия
соответственно их  ученой степени в области этой особой науки,  проследовало
множество   калек  --   хромых   и  одноруких:   карманников,   богомольцев,
эпилептиков,  скуфейников, христарадников,  котов,  шатунов, деловых  ребят,
хиляков,  погорельцев,  банкротов,  забавников,   форточников,  мазуриков  и
домушников, -- если перечислить их всех, то это утомило бы самого Гомера.  В
центре конклава мазуриков и домушников  можно было с трудом различить короля
Арго, великого кесаря, сидевшего на корточках  в тележке, которую тащили две
большие   собаки.  Вслед  за  подданными   короля  Арго  шли  люди   царства
галилейского.  Впереди  бежали дерущиеся и  выплясывающие  пиррический танец
скоморохи,  за  ними  величаво  выступал  Гильом  Руссо,  царь  галилейский,
облаченный  в   пурпурную,   залитую   вином   хламиду,   окруженный  своими
жезлоносцами,  клевретами и  писцами счетной  палаты.  Под  звуки  достойной
шабаша музыки шествие замыкала корпорация  судебных писцов в черных мантиях,
несших украшенные цветами "майские ветви" и большие желтые восковые свечи. В
самом центре этой  толпы самые знатные члены  братства шутов несли на плечах
носилки, на  которых было больше  свечей, чем на раке св. Женевьевы во время
эпидемии чумы. А на носилках, облаченный в мантию и митру, с посохом в руке,
блистал вновь избранный  папа шутов -- звонарь Собора  Парижской Богоматери,
Квазимодо-горбун.
     У каждого  отряда  этой причудливой процессии была  своя музыка. Цыгане
били в балафосы и африканские тамбурины. Народ "арго", не очень музыкальный,
все  еще  придерживался  виолы, пастушьего  рожка  и  старинной  рюбебы  XII
столетия. Царство галилейское  не  намного опередило  их:  в  его оркестре с
трудом можно было различить звук жалкой ребеки --  скрипки младенческой поры
искусства,  имевшей  всего  три  тона.  Зато все музыкальное богатство эпохи
разворачивалось в великолепной какофонии, звучавшей вокруг папы шутов. И все
же оно  заключалось лишь в ребеках верхнего, среднего и  нижнего  регистров,
если  не  считать  множества  флейт и  медных  инструментов.  Увы! --  нашим
читателям уже известно, что это был оркестр Гренгуара.
     Трудно  изобразить  горделивую  и благоговейную  радость,  которая  все
время,  пока  процессия  двигалась от  Дворца  к  Гревской площади, освещала
безобразное  и  печальное  лицо  Квазимодо.  Впервые  испытывал  он  восторг
удовлетворенного  самолюбия.  До сей поры он знал лишь унижение, презрение к
своему званию и отвращение к своей  особе.  Невзирая  на  глухоту,  он,  как
истинный папа, смаковал приветствия толпы, которую ненавидел за ее ненависть
к себе.  Нужды нет,  что его народ был лишь  сбродом  шутов,  калек, воров и
нищих!  Все же  это  был народ, а он его властелин.  И он принимал за чистую
монету эти насмешливые рукоплескания, эти озорные знаки почтения, в которых,
надо сознаться, выражался и самый настоящий страх. Ибо горбун был силен, ибо
кривоногий был ловок,  ибо глухой был  свиреп, а  эти  три качества укрощают
насмешников.
     Но едва  ли  вновь избранный папа  шутов  отдавал себе  ясный  отчет  в
чувствах,  какие  испытывал он  сам,  и в тех,  какие  внушал  другим.  Дух,
обитавший в его убогом теле, был столь же  убог и несовершенен. Поэтому все,
что переживал  горбун в эти мгновения,  оставалось для него  неопределенным,
сбивчивым  и  смутным.  Только источник радости бил в нем все сильнее, и все
больше овладевало им  чувство гордости. Его жалкое и угрюмое лицо, казалось,
сияло.
     И  вдруг, к  изумлению и  ужасу  толпы,  в ту  минуту, когда  упоенного
величием Квазимодо торжественно проносили мимо "Дома с колоннами", к нему из
толпы бросился какой-то  человек и гневным  движением вырвал  у  него из рук
деревянный позолоченный посох -- знак его шутовского папского достоинства.
     Этот смельчак  был  тот  самый  незнакомец с облысевшим  лбом,  который
только  что, вмешавшись в толпу,  окружавшую цыганку, напугал бедную девушку
угрозами и злобными выкриками. На нем была одежда духовного лица. Как только
он  отделился от толпы, Гренгуар, который ранее не  приметил его,  тотчас же
его узнал.
     --  Ба! --  удивленно  воскликнул он. -- Да это мой  учитель герметики,
отец  Клод   Фролло,   архидьякон!   Какого  черта   ему   нужно  от   этого
отвратительного кривого? Ведь тот его сейчас сожрет!
     И действительно,  в толпе  послышался крик ужаса. Страшилище  Квазимодо
ринулся с носилок; женщины  отвернулись, чтобы не видеть, как  он растерзает
архидьякона.
     Одним скачком Квазимодо бросился к священнику, взглянул  на него и упал
перед ним на колени.
     Архидьякон сорвал с него тиару, сломал посох, разорвал мишурную мантию.
     Квазимодо, по-прежнему коленопреклоненный, потупил голову, сложил руки.
Затем между ними завязался странный разговор на языке знаков и жестов, -- ни
тот,  ни другой  не произносили  ни  слова.  Архидьякон стоял  выпрямившись,
гневный, грозный,  властный;  Квазимодо распростерся  перед  ним, смиренный,
молящий. А между тем Квазимодо мог бы раздавить священника одним пальцем.
     Наконец, тряхнув  Квазимодо  за  его  мощное  плечо, архидьякон  жестом
приказал ему встать и следовать за ним. Квазимодо встал.
     Но  тут  братство шутов, очнувшись от изумления,  решило  вступиться за
своего  внезапно  развенчанного  папу  Цыгане,  арготинцы  и вся  корпорация
судейских писцов, визжа, окружили священника.
     Квазимодо заслонил его собою, сжал свои атлетические кулаки и, скрежеща
зубами, как разъяренный тигр, оглядел нападающих.
     Священник все  с той же суровой важностью сделал знак Квазимодо и молча
удалился.
     Квазимодо шел впереди, расталкивая толпу, заграждавшую им путь.
     Когда  они  пробрались сквозь  толпу  и  перешли  через  площадь,  туча
любопытных  и  зевак  повалила  вслед  за  ними.  Квазимодо,  заняв  место в
арьергарде,   двинулся   за    архидьяконом.   Приземистый,   взлохмаченный,
чудовищный,  настороженный,  свирепый, облизывая  свои кабаньи  клыки, рыча,
точно дикий зверь, он одним движением или взглядом отбрасывал толпу назад.
     Архидьякон и Квазимодо свернули в узкую темную уличку, и туда никто уже
не  посмел следовать за ними, ибо  одна мысль о скрежещущем зубами Квазимодо
преграждала туда доступ.
     --  Чудеса!  -- пробормотал Гренгуар. --  Но где  же, черт  возьми, мне
поужинать?





     Гренгуар  пошел наугад  вслед за цыганкой. Он  видел, как она со  своей
козочкой направилась по улице Ножовщиков, и тоже свернул туда.
     "Почему бы и нет?" -- подумал он.
     Гренгуар, искушенный философ парижских улиц,  заметил, что мечтательное
настроение чаще  всего приходит, когда  преследуешь хорошенькую женщину,  не
зная, куда она держит путь. В этом добровольном отречении от своей свободной
воли, в этом подчинении своей прихоти  прихоти другого, который об этом даже
не  подозревает,   таится  смесь   фантастической  независимости  и  слепого
подчинения,  --  нечто  среднее  между  рабством  и свободою, и это  пленяло
Гренгуара, наделенного крайне неустойчивым,  нерешительным и  сложным  умом,
который  совмещал  все  крайности,   беспрестанно  колебался   между   всеми
человеческими склонностями  и  подавлял  одну  при помощи другой.  Он охотно
сравнивал себя с  гробом Магомета, который  притягивается двумя магнитами  в
противоположные  стороны и вечно  колеблется между высью  и  бездной,  между
небесами и мостовой, между падением и взлетом, между зенитом и надиром.
     Если бы Гренгуар жил в наше  время, какое  почетное  место занял бы  он
между классиками и романтиками!
     Но  он не был  первобытным человеком и не мог бы  прожить триста лет, а
жаль! Его  отсутствие  создает пустоту,  которая  особенно сильно  ощущается
именно в наши дни.
     Одним словом, человек, не знающий, где ему переночевать, охотно следует
за  прохожими  (особенно за  женщинами),  а  Гренгуар был  большим любителем
такого рода приключений.
     Итак,  он  задумчиво  брел  за  девушкой,  а  та,  видя,  что  горожане
расходятся по домам и что таверны, единственные торговые заведения, открытые
в этот день, запираются, ускоряла шаг и торопила свою козочку.
     "Есть же  у нее какой-нибудь кров, --  думал  Гренгуар,  -- а у цыганок
доброе сердце. Кто знает?.."
     Многоточие, которое он мысленно поставил  после этого вопроса, таило  в
себе некую соблазнительную мысль.
     Время  от времени, проходя мимо  горожан, запиравших за собой двери, он
улавливал долетавшие до  него обрывки разговоров, которые разбивали цепь его
веселых предположений.
     Вот встретились на улице два старика:
     -- Знаете, мэтр Тибо Ферникль, а ведь холодно! (Гренгуар знал об этом с
самого начала зимы.)
     -- Еще как холодно, мэтр Бонифаций  Дизом! Видно, нам  опять  предстоит
такая же лютая зима, как три года назад, в восьмидесятом году, когда вязанка
дров стоила восемь солей!
     --  Это, мэтр  Тибо,  пустяки  по  сравнению с  зимой тысяча  четыреста
седьмого  года,  когда  морозы  продолжались с самого  Мартынова  дня  и  до
Сретения, да такие крепкие, что у секретаря судебной палаты через каждые три
слова замерзали на пере чернила! Из-за этого нельзя было вести протокол.
     Поодаль,  стоя  с зажженными  свечами,  потрескивавшими  от  тумана,  у
открытых окон, переговаривались две соседки:
     -- Вам, госпожа Ла-Будрак, рассказывал супруг о несчастном случае?
     -- Нет, госпожа Тюркан. А что такое?
     -- Лошадь господина нотариуса Шатле Жиля Годена испугалась фламандцев с
их  свитой и  сбила  с ног  Филиппе  Аврилло,  который  живет при  монастыре
целестинцев.
     -- Да что вы?
     -- Истинная правда.
     -- Лошадь  горожанина! Слыханное ли  это  дело? Добро  бы кавалерийская
лошадь!
     Оба окна захлопнулись. Но нить мыслей Гренгуара была оборвана.
     К  счастью,  он вскоре нашел  и без  труда  связал ее  концы  благодаря
цыганке  и  Джали,  которые  попрежнему  шли  впереди  него.  Его  восхищали
крошечные  ножки,  изящные формы,  грациозные движения  этих  двух  хрупких,
нежных и  прелестных созданий, почти  сливавшихся в  его воображении.  Своим
взаимопониманием  и  дружбой   они  напоминали  ему  девушек,  а  легкостью,
подвижностью и проворством -- козочек.
     Между тем улицы с  каждой минутой становились темнее и безлюднее. Давно
прозвучал  сигнал  гасить  огни, и  теперь лишь изредка попадался  на  улице
прохожий  или мелькал в окне  огонек. Гренгуар, следуя за цыганкой,  попал в
запутанный лабиринт  переулков, перекрестков и глухих тупиков, расположенных
вокруг старинного кладбища Невинных и  похожих на запутанный кошкой  клубок.
"Этим  улицам  не  хватает  логики", --  подумал  Гренгуар, сбитый  с  толку
бесчисленными  поворотами,  приводившими  его  на  то  же   место.  Девушке,
очевидно,  хорошо  была знакома  эта  дорога, и она  двигалась уверенно, все
больше ускоряя шаг. Гренгуар,  вероятно, заблудился бы окончательно, если бы
не различил на повороте восьмигранного позорного столба на Рыночной площади,
сквозная верхушка которого резко выделялась своей темной резьбой на фоне еще
светившегося окна одного из домов улицы Верделе.
     Девушка давно уже заметила, что ее кто-то преследует;  она то  и дело с
беспокойством оглядывалась, один раз  даже  внезапно приостановилась, чтобы,
воспользовавшись лучом  света,  падавшим  из полуотворенной  двери булочной,
зорко оглядеть Гренгуара  с  головы до ног. После  этого осмотра она сделала
знакомую ему гримаску и продолжала свой путь.
     Эта милая  гримаска заставила Гренгуара призадуматься. Она таила в себе
насмешку  и  презрение. Понурив голову, пересчитывая булыжники  мостовой, он
снова пошел за девушкой, но  уже на некотором  расстоянии от нее.  На  одной
извилистой уличке он потерял ее из виду, и в ту же минуту до него донесся ее
пронзительный крик.
     Он пошел быстрее.
     Улица тонула во мраке, однако горевший на углу за чугунной  решеткой, у
подножия  статуи Пречистой девы,  фитиль  из пакли,  пропитанной маслом, дал
возможность Гренгуару разглядеть цыганку, которая отбивалась от двух мужчин,
пытавшихся зажать  ей  рот.  Бедная  перепуганная козочка,  наставив на  них
рожки, жалобно блеяла.
     -- Стража, сюда! -- крикнул Гренгуар и бросился вперед.
     Один из державших  девушку мужчин обернулся, и он  увидел страшное лицо
Квазимодо.
     Гренгуар не обратился в бегство, но и не сделал ни шагу вперед.
     Квазимодо приблизился к  нему и,  одним  ударом  наотмашь заставив  его
отлететь  на  четыре шага  и упасть  на мостовую,  скрылся во  мраке,  унося
девушку, повисшую на его плече, словно шелковый шарф. Его спутник последовал
за ним, а бедная козочка с жалобным блеянием побежала сзади.
     -- Помогите! Помогите! -- кричала несчастная цыганка.
     -- Стойте, негодяи, отпустите эту девку!  -- раздался громовой голос, и
из-за угла соседней улицы внезапно появился всадник.
     Это был вооруженный до зубов  начальник королевских стрелков, державший
саблю наголо.
     Вырвав цыганку из рук ошеломленного Квазимодо, он перебросил ее поперек
седла, и в ту  самую минуту, когда  опомнившийся от изумления ужасный горбун
ринулся  на  него,  чтобы  отбить  добычу,   показалось  человек  пятнадцать
вооруженных палашами  стрелков,  ехавших следом за  своим капитаном.  То был
небольшой   отряд  королевских  стрелков,   проверявший  ночные  дозоры   по
распоряжению парижского прево мессира Робера д'Эстутвиля.
     Квазимодо   обступили,   схватили,   скрутили  веревками.   Он   рычал,
бесновался, кусался;  будь это  днем, один вид его искаженного  гневом лица,
ставшего от этого еще отвратительней, обратил  бы в бегство весь отряд. Ночь
лишила Квазимодо самого страшного его оружия -- уродства.
     Спутник Квазимодо исчез во время свалки.
     Цыганка,  грациозно  выпрямившись  на седле  и  положив руки  на  плечи
молодого  человека,  несколько  секунд  пристально  глядела  на него, словно
восхищенная его приятной внешностью  и любезной помощью, какую он оказал ей.
Она  первая  нарушила  молчание и, придав своему  нежному голосу еще  больше
нежности, спросила:
     -- Как ваше имя, господин офицер?
     --  Капитан Феб  де  Шатопер,  ваш  покорный  слуга, моя красавица,  --
приосанившись, ответил офицер.
     -- Благодарю вас, -- промолвила она.
     И   пока   Феб   самодовольно   покручивал   свои  усы,   подстриженные
по-бургундски, она, словно падающая  стрела, соскользнула с лошади и исчезла
быстрее молнии.
     -- Дьявольщина!  -- воскликнул  Феб  и  приказал стянуть потуже  ремни,
которыми был связан Квазимодо. -- Я предпочел бы оставить у себя девчонку!
     -- Ничего не поделаешь, капитан, -- заметил один из стрелков, -- пташка
упорхнула, нетопырь остался.





     Оглушенный падением Гренгуар продолжал лежать на углу улицы, у подножия
статуи Пречистой девы.
     Мало-помалу он стал приходить в себя; несколько минут он еще пребывал в
каком-то  не лишенном  приятности  полузабытьи, и воздушные образы цыганки и
козочки  сливались  в  его сознании  с  тяжелым  кулаком  Квазимодо. Но  это
состояние  длилось  недолго.  Острое  ощущение  холода  там,  где  его  тело
прикасалось  к  мостовой,  заставило его  очнуться  и  привело в порядок его
мысли.
     -- Отчего мне так холодно? -- спохватился он  и только тут заметил, что
лежит почти в самой середине сточной канавы.
     --  Черт возьми  этого  горбатого  циклопа!  --  проворчал сквозь  зубы
Гренгуар и хотел приподняться, но он был  так оглушен падением и так  сильно
ушибся, что это ему  не  удалось. Впрочем, руками он  владел свободно; зажав
нос, он покорился своей участи.
     "Парижская  грязь,  -- размышлял  он (ибо был  твердо уверен,  что этой
канаве суждено послужить ему  ложем, -- А коль  на ложе сна  не спится,  нам
остается  размышлять!) -- парижская  грязь как-то  особенно  зловонна.  Она,
повидимому, содержит в себе очень много  летучей  и азотистой соли -- так по
крайней мере полагает Никола Фламель и герметики..."
     Слово  "герметики" вдруг  навело  его на  мысль  об  архидьяконе  Клоде
Фролло. Он вспомнил происшедшую  на его глазах сцену насилия; вспомнил,  что
цыганка отбивалась от двух мужчин, что у Квазимодо был  сообщник, и суровый,
надменный образ архидьякона смутно промелькнул в его памяти.
     "Вот было  бы  странно!" -- подумал он  и,  взяв  все это за основание,
принялся  возводить  причудливое  здание  гипотез  --  сей  карточный  домик
философов.
     --  Так и  есть! Я  замерзаю! --  воскликнул  он,  снова  возвращаясь к
действительности.
     И  правда, положение поэта становилось невыносимым. Каждая частица воды
отнимала  частицу   тепла  У  его  тела,   и   температура  его  мало-помалу
пренеприятным образом стала уравниваться с температурой.
     А тут  еще на  Гренгуара обрушилась новая беда.  Ватага ребятишек, этих
маленьких босоногих  дикарей,  которые под  бессмертным  прозвищем "гаменов"
испокон века гранят мостовые Парижа и которые еще  во времена нашего детства
швыряли  камнями в  каждого из нас, когда мы  по  вечерам выходили из школы,
только за то,  что на наших панталонах не было дыр,  -- стая этих  маленьких
озорников, нисколько  не заботясь  о  том, что все  кругом спали, с  громким
хохотом и криком бежала к  тому перекрестку, где лежал Гренгуар. Они волокли
за  собой  какой-то  бесформенный мешок,  и один  стук  их сабо  о  мостовую
разбудил бы  мертвого. Гренгуар, душа  которого еще не совсем покинула тело,
приподнялся.
     -- Эй! Генекен Дандеш! Эй! Жеан Пенсбурд! -- во все горло перекликались
они.  --  Старикашка Эсташ Мубон,  что торговал железом  на углу, помер!  Мы
раздобыли его соломенный тюфяк и сейчас разведем праздничный костер! Сегодня
праздник в честь фламандцев!
     Подбежав к канаве и не  заметив  Гренгуара, они швырнули тюфяк прямо на
него. Тут же один из них  взял  пучок соломы  и  запалил его  от  светильни,
горевшей перед статуей Пречистой девы.
     -- Господи  помилуй! -- пробормотал Гренгуар.  --  Кажется, теперь  мне
будет слишком жарко!
     Минута была критическая. Гренгуар мог попасть из огня  да  в полымя. Он
сделал нечеловеческое усилие,  на какое  способен  только  фальшивомонетчик,
которого  намереваются  бросить  в  кипяток. Вскочив,  он швырнул соломенный
тюфяк на ребятишек и пустился бежать.
     -- Пресвятая дева! -- воскликнули дети. -- Торговец железом воскрес! --
И бросились врассыпную.
     Поле  битвы  осталось  за  тюфяком.  Бельфоре,  отец Ле  Жюж  и  Корозе
свидетельствуют, что  на следующее утро тюфяк этот был подобран духовенством
ближайшего  прихода и торжественно отнесен в  ризницу церкви  Сент-Опортюне,
ризничий которой вплоть до 1789  года извлекал преизрядный доход из великого
чуда,  совершенного  статуей богоматери, стоявшей  на  углу  улицы Моконсей.
Одним своим присутствием в знаменательную ночь с 6 на 7 января 1482 года эта
статуя  изгнала  беса  из  покойного  Эсташа Мубона,  который, желая  надуть
дьявола, хитро запрятал свою душу в соломенный тюфяк.





     Некоторое время Гренгуар бежал со всех ног, сам не зная куда, натыкаясь
на углы домов при поворотах, перескакивая через множество канавок, пересекая
множество  переулков, тупиков и перекрестков в поисках  спасения  и  выхода,
сквозь все излучины старой Рыночной площади и разведывая в паническом страхе
то,  что великолепная латынь хартий  называет  tota via,  cheminum et viaria
[21]  Вдруг  наш  поэт остановился  --  во-первых, чтобы  перевести  дух,  а
во-вторых -- его  точно  за шиворот схватила неожиданно возникшая  в его уме
дилемма.
     "Мне кажется, мэтр Пьер Гренгуар, -- сказал он себе,  прикладывая палец
ко лбу, -- что вы просто сошли с ума Куда вы бежите? Ведь маленькие озорники
испугались  вас  ничуть не  меньше,  чем  вы  испугались  их  По-моему,  вам
прекрасно слышен был стук их сабо, когда они удирали по направлению к югу, в
то время как  вы бросились к северу. Значит, одно из двух или они обратились
в  бегство, и тогда соломенный тюфяк, брошенный  ими  с перепугу,  и есть то
гостеприимное  ложе,  за которым  вы гоняетесь чуть  ли  не с самого  утра и
которое вам чудесным образом посылает Пресвятая дева в награду за сочиненную
вами  в   ее  честь  моралитэ,  сопровождаемую  торжественными  шествиями  и
переодеваниями, или же дети не убежали и, следовательно, подожгли  тюфяк, --
в таком случае  у вас будет великолепный костер, около которого  вам приятно
будет обсушиться, согреться,  и вы воспрянете духом Так  или иначе -- в виде
ли хорошего костра, в виде ли хорошего ложа -- соломенный тюфяк является для
вас  даром небес  Может  быть. Пресвятая дева Мария, стоящая  на  углу улицы
Моконсей,  только  ради  этого и  послала  смерть Эсташу  Мубону, и  с вашей
стороны  очень  глупо  удирать без  оглядки,  точно пикардиец  от  француза,
оставляя позади  себя то, что вы  сами  же ищете,  Пьер Гренгуар,  вы просто
болван!"
     Он повернул обратно и,  осматриваясь, обследуя, держа нос по  ветру,  а
ушки  на  макушке, пустился  на поиски  благословенного  тюфяка  Но все  его
старания были напрасны Перед  ним  был хаос  домов,  тупиков,  перекрестков,
темных переулков, среди которых, терзаемый сомнениями и нерешительностью, он
окончательно  завяз,  чувствуя  себя  беспомощней,  чем  в  лабиринте  замка
Турнель. Потеряв терпение, он воскликнул:
     -- Будь прокляты все перекрестки!  Это  дьявол сотворил их по  образу и
подобию своих вил!
     Это  восклицание несколько утешило его, а  красноватый отблеск, который
мелькнул перед  ним  в конце  длинной и узкой улички,  вернул ему  твердость
духа.
     -- Слава богу! -- воскликнул он. -- Это  пылает мой тюфяк. --  Уподобив
себя  кормчему  судна,  которое  терпит  крушение  в ночи,  он  благоговейно
добавил: -- "Salve, maris stella" [22].
     Относились  ли  эти  слова  хвалебного  гимна к  Пречистой деве  или  к
соломенному тюфяку -- это так и осталось невыясненным.
     Едва успел он  сделать несколько шагов по длинной, отлогой, немощеной и
чем дальше, тем все более грязной и  крутой уличке, как заметил нечто весьма
странное. Улица отнюдь  не  была пустынна: то тут, то там вдоль нее тащились
какие-то неясные,  бесформенные фигуры,  направляясь к мерцавшему в конце ее
огоньку,  подобно  неповоротливым насекомым, которые  ночью ползут  к костру
пастуха, перебираясь со стебелька на стебелек.
     Ничто не делает человека столь склонным к рискованным предприятиям, как
ощущение невесомости своего кошелька.  Гренгуар продолжал подвигаться вперед
и   вскоре  нагнал   ту  из   гусениц,  которая  ползла  медленнее   других.
Приблизившись  к  ней,  он  увидел,  что  это  был  жалкий  калека,  который
передвигался,  подпрыгивая   на  руках,  словно  раненый  паук-сенокосец,  у
которого  только  и осталось  что две  ноги.  Когда  Гренгуар  проходил мимо
паукообразного существа с человечьим лицом, оно жалобно затянуло:
     -- La buona mancia, signer! La buona mancia! [23]
     --  Чтоб черт  тебя  побрал, да  и меня  вместе  с тобой, если  я  хоть
что-нибудь понимаю из того, что ты там бормочешь! -- сказал Гренгуар и пошел
дальше.
     Нагнав еще  одну из этих бесформенных  движущихся фигур, он внимательно
оглядел ее. Это был калека, колченогий и однорукий  и настолько изувеченный,
что сложная система костылей  и деревяшек, поддерживавших его, придавала ему
сходство с движущимися подмостками каменщика. Гренгуар, имевший склонность к
благородным классическим сравнениям, мысленно уподобил его живому треножнику
Вулкана.
     Этот  живой треножник, поравнявшись  с  ним, поклонился  ему,  но, сняв
шляпу, тут же подставил ее,  словно чашку для  бритья,  к  самому подбородку
Гренгуара и оглушительно крикнул:
     -- Senor caballero, para comprar un pedazo de pan! [24]
     "И этот тоже как будто разговаривает, но на  очень странном наречии. Он
счастливее меня, если понимает его", -- подумал Гренгуар.
     Тут  его мысли приняли  иное направление,  и,  хлопнув себя по  лбу, он
пробормотал:
     -- Кстати, что они хотели сказать сегодня утром словом "Эсмеральда"?
     Он ускорил шаг, но нечто в третий раз  преградило  ему  путь. Это нечто
или,  вернее, некто был бородатый, низенький слепец еврейского типа, который
греб своей палкой,  как веслом; его тащила на буксире большая собака. Слепец
прогнусавил с венгерским акцентом:
     -- Facitote caritatem! [25]
     -- Слава  богу! -- заметил Гренгуар. -- Наконец-то  хоть  один  говорит
человеческим  языком.  Видно, я  кажусь очень добрым, если,  несмотря на мой
тощий  кошелек,  у меня  все  же  просят милостыню.  Друг  мой,  --  тут  он
повернулся к слепцу, --  на  прошлой неделе я продал  мою последнюю рубашку,
или, говоря на языке Цицерона,  так как  никакого иного ты,  по-видимому, не
понимаешь: vendidi hebdomade nuper transita meam ultimam chemisam [26].
     Сказав это, Гренгуар повернулся  спиной к нищему и продолжал свой путь.
Но  вслед  за ним прибавил  шагу  и слепой;  тогда  и паралитик  и  безногий
поспешили  за Гренгуаром, громко стуча по мостовой костылями и  деревяшками.
Потом все  трое,  преследуя его  по пятам и натыкаясь  друг на друга, завели
свою песню.
     -- Caritatem!.. -- начинал слепой.
     -- La buona tancia!.. -- подхватывал безногий.
     -- Un pedazo de pan! [27] -- заканчивал музыкальную фразу паралитик.
     Гренгуар заткнул уши.
     -- Да  это  столпотворение  вавилонское!  -- воскликнул  он и  бросился
бежать. Побежал слепец. Побежал паралитик. Побежал и безногий.
     И  по  мере того  как Гренгуар  углублялся в переулок, вокруг него  все
возрастало число безногих, слепцов, паралитиков, хромых, безруких, кривых  и
покрытых язвами прокаженных:  одни  выползали  из домов, другие из ближайших
переулков, а кто из подвальных дыр,  и все, рыча, воя, визжа, спотыкаясь, по
брюхо в грязи, словно улитки после дождя, устремлялись к свету.
     Гренгуар,  по-прежнему сопровождаемый  своими  тремя  преследователями,
растерявшись  и  не  слишком ясно отдавая себе  отчет,  чем все  это,  может
окончиться,  шел   вместе  с  другими,  обходя  хромых,  перескакивая  через
безногих,  увязая  в этом муравейнике калек,  как судно  некоего английского
капитана, которое завязло в косяке крабов.
     Он  попробовал  повернуть обратно, но было  уже поздно. Весь легион,  с
тремя  нищими  во главе, сомкнулся позади него. И он  продолжал идти вперед,
понуждаемый непреодолимым напором этой волны, объявшим его страхом,  а также
своим  помраченным  рассудком,  которому  все  происходившее  представлялось
каким-то ужасным сном.
     Он  достиг конца улицы. Она выходила на обширную площадь, где в  ночном
тумане были рассеяны мерцающие огоньки. Гренгуар бросился туда, надеясь, что
проворные ноги помогут ему  ускользнуть от трех вцепившихся  в  него  жалких
привидений.
     --  Onde  vas, hombre?  [28]  -- окликнул  его  паралитик  и, отшвырнув
костыли, помчался за ним,  обнаружив пару  самых  здоровенных  ног,  которые
когда-либо мерили мостовую Парижа.
     Неожиданно встав на ноги, безногий нахлобучил на Гренгуара свою круглую
железную чашку, а слепец глянул ему в лицо сверкающими глазами.
     -- Где я? -- спросил поэт, ужаснувшись.
     -- Во Дворе чудес, -- ответил нагнавший его четвертый призрак.
     -- Клянусь душой,  это правда!  -- воскликнул Гренгуар. -- Ибо  я вижу,
что слепые прозревают, а безногие бегают, но где же Спаситель?
     В ответ послышался зловещий хохот.
     Злополучный поэт оглянулся  кругом. Он  и в  самом  деле очутился в том
страшном Дворе чудес, куда в такой поздний час никогда не заглядывал ни один
порядочный человек; в том магическом круге, где бесследно исчезали городские
стражники  и служители Шатле, осмелившиеся туда проникнуть; в квартале воров
-- этой омерзительной бородавке на лице Парижа; в клоаке, откуда каждое утро
выбивался и куда  каждую ночь вливался выступавший из берегов столичных улиц
гниющий поток пороков, нищенства и бродяжничества; в  том  чудовищном  улье,
куда каждый вечер слетались  со своей добычей трутни общественного  строя; в
том своеобразном госпитале, где цыган, расстрига-монах, развращенный школяр,
негодяи всех национальностей --  испанской,  итальянской,  германской,  всех
вероисповеданий -- иудейского,  христианского,  магометанского и языческого,
покрытые язвами, сделанными  кистью и красками, и просившие  милостыню днем,
превращались  ночью   в   разбойников.  Словом,  он  очутился  в   громадной
гардеробной, где  в ту пору одевались и раздевались все лицедеи  бессмертной
комедии, которую грабеж, проституция и убийство играют на мостовых Парижа.
     Это была обширная площадь неправильной формы и  дурно вымощенная, как и
все площади того времени.  На ней  горели  костры,  а  вокруг костров кишели
странные  кучки  людей.  Люди  эти  уходили,  приходили,  шумели.   Слышался
пронзительный смех, хныканье ребят, голоса женщин. Руки  и головы этой толпы
тысячью черных причудливых силуэтов  вычерчивались на светлом  фоне костров.
Изредка  там,  где, сливаясь со  стелющимися  по  земле густыми  гигантскими
тенями,  дрожал  отблеск  огня,  можно  было  различить пробегавшую  собаку,
похожую на человека,  и  человека, похожего на собаку. В этом городе,  как в
пандемониуме,  казалось,  стерлись все  видовые и расовые границы.  Мужчины,
женщины  и животные,  возраст, пол, здоровье, недуги  -- все  в  этой  толпе
казалось общим, все  делалось дружно;  все слилось, перемешалось, наслоилось
одно на другое, и на каждом лежал общий для всех отпечаток.
     Несмотря  на свою  растерянность, Гренгуар  при  колеблющемся  и слабом
отсвете костров  разглядел вокруг всей огромной  площади мерзкое обрамление,
образуемое ветхими домами, фасады которых, источенные червями, покоробленные
и  жалкие,  пронзенные  одним или  двумя освещенными  слуховыми  оконцами, в
темноте казались ему собравшимися в кружок огромными  старушечьими головами,
чудовищными и хмурыми, которые, мигая, смотрели на шабаш.
     То  был   какой-то  новый  мир,  невиданный,   неслыханный,  уродливый,
пресмыкающийся, копошащийся, неправдоподобный.
     Все сильнее цепенея  от страха, схваченный, как в  тиски, тремя нищими,
оглушенный блеющей и лающей вокруг него толпой, злополучный Гренгуар пытался
собраться  с мыслями и припомнить, не суббота ли  нынче. Но усилия  его были
тщетны: нить его  сознания  и  памяти была  порвана, и, сомневаясь во  всем,
колеблясь  между  тем,  что видел, и  тем, что чувствовал,  он задавал  себе
неразрешимый  вопрос:  "Если я  существую, -- существует ли все  окружающее?
Если существует все окружающее, -- существую ли я?"
     Но тут в шуме и гаме окружавшей его толпы явственно послышался крик:
     -- Отведем его к королю! Отведем его к королю!
     --  Пресвятая  дева! -- пробормотал Гренгуар. -- Я уверен,  что здешний
король -- козел.
     -- К королю! К королю! -- повторила толпа.
     Его  поволокли. Каждый  старался  вцепиться  в него. Но  трое  нищих не
упускали  добычу. "Он наш!"  --  рычали они, вырывая его из рук у остальных.
Камзол поэта, и без того дышавший на ладан, в этой борьбе испустил последний
вздох.
     Проходя по ужасной площади, он почувствовал, что его мысли прояснились.
Вскоре  ощущение  реальности  вернулось  к  нему,  и  он  стал  привыкать  к
окружающей обстановке. Вначале фантазия поэта, а  может быть, самая простая,
прозаическая  причина -- его  голодный желудок породили что-то  вроде дымки,
что-то  вроде тумана,  отделявшего его  от окружающего,  --  тумана,  сквозь
который он  различал все  лишь в  сумерках  кошмара,  во  мраке  сновидений,
придающих зыбкость контурам, искажающих формы,  скучивающих предметы в груды
непомерной  величины,  превращающих  вещи  в  химеры,  а  людей  в призраки.
Постепенно эта галлюцинация  уступила место впечатлениям более связным и  не
таким преувеличенным.  Вокруг него как  бы начало светать;  действительность
била  ему  в глаза, она  лежала у  его  ног  и мало-помалу разрушала грозную
поэзию,  которая,  казалось  ему, окружала  его. Ему пришлось убедиться, что
перед ним  не Стикс, а грязь, что его обступили не  демоны, а воры, что дело
идет  не о его душе, а попросту  о его жизни (ибо у него  не было  денег  --
этого драгоценного посредника, который столь успешно устанавливает мир между
честным человеком и бандитом). Наконец, вглядевшись  с большим хладнокровием
в эту оргию, он понял, что попал не на шабаш, а в кабак.
     Двор чудес и был  кабак, но  кабак разбойников, весь  залитый не только
вином, но и кровью.
     Когда  одетый  в  лохмотья  конвой доставил  его,  наконец,  к  цели их
путешествия,  то представившееся его глазам зрелище отнюдь не  было способно
вернуть ему поэтическое настроение: оно было лишено даже поэзии ада. То была
самая  настоящая прозаическая,  грубая действительность питейного дома. Если
бы  дело  происходило  не  в  XV  столетии, то  мы сказали  бы, что Гренгуар
спустился от Микеланджело до Калло.
     Вокруг большого костра,  пылавшего на широкой круглой каменной  плите и
лизавшего  огненными языками раскаленные ножки тагана, на котором ничего  не
грелось,  были кое-как  расставлены  трухлявые столы, очевидно, без  участия
опытного лакея, иначе  он позаботился бы о том, чтобы они стояли параллельно
или  по  крайней  мере  не  образовывали  такого  острого  угла.  На  столах
поблескивали кружки, мокрые от  вина и  браги, а за  кружками сидели пьяные,
лица которых раскраснелись  от  вина и  огня. Толстопузый  весельчак  чмокал
дебелую  обрюзгшую девку. "Забавник"  (на  воровском жаргоне -- нечто  вроде
солдата-самозванца), посвистывая, снимал тряпицы со своей искусственной раны
и  разминал запеленатое  с утра здоровое и крепкое колено,  а какой-то хиляк
готовил для себя назавтра из чистотела  и бычачьей крови  "христовы язвы" на
ноге.  Через  два  стола  от  них  "святоша", одетый как настоящий паломник,
монотонно гнусил "тропарь царице небесной". Неподалеку неопытный припадочный
брал уроки падучей у  опытного эпилептика, который учил его, как, жуя  кусок
мыла, можно вызвать пену на губах. Здесь же страдающий водянкой освобождался
от своих мнимых отеков,  а сидевшие  за тем же столом воровки, пререкавшиеся
из-за украденного вечером ребенка, вынуждены были зажать себе носы.
     Все  эти  чудеса два века  спустя,  по  словам Соваля,  казались  столь
занятными при дворе, что были, для потехи короля, изображены во вступлении к
балету Ночь в четырех действиях, поставленному в театре Пти-Бурбон. "Никогда
еще,  --  добавляет  очевидец, присутствовавший  при  этом  в  1653 году, --
внезапные  метаморфозы Двора  чудес не  были  воспроизведены  столь  удачно.
Изящные стихи Бенсерада подготовили нас к представлению".
     Всюду слышались  раскаты  грубого хохота  и  непристойные  песни.  Люди
судачили, ругались, твердили свое,  не слушая  соседей,  чокались,  под стук
кружек  вспыхивали ссоры, и драчуны разбитыми кружками  рвали друг на  друге
рубища.
     Большая собака  сидела у костра, поджав хвост,  и пристально глядела на
огонь.  При  этой оргии присутствовали  дети.  Украденный  ребенок плакал  и
кричал. Другой, четырехлетний карапуз, молча сидел на высокой скамье, свесив
ножки под стол,  доходивший ему до  подбородка.  Еще  один с серьезным видом
размазывал  пальцем  по столу оплывшее со  свечи  сало.  Наконец  четвертый,
совсем крошка, сидел в грязи; его совсем не было видно за котлом, который он
скреб  черепицей, извлекая из него  звуки,  от коих  Страдивариус упал бы  в
обморок.
     Возле костра возвышалась  бочка,  а  на  бочке  восседал нищий. Это был
король на троне.
     Трое  бродяг, державших  Гренгуара, подтащили его к бочке,  и  на  одну
минуту дикий разгул затих, только ребенок продолжал скрести в котле.
     Гренгуар не смел вздохнуть, не смел поднять глаза.
     -- Hombre, quila lu  sombrero!  [29] -- сказал один из трех плутов,  и,
прежде чем Гренгуар успел сообразить, что это могло означать, с него стащили
шляпу. Это была плохонькая шляпенка, но она могла еще пригодиться и в солнце
и в дождь. Гренгуар вздохнул.
     Король с высоты своей бочки спросил:
     -- Это что за прощелыга?
     Гренгуар вздрогнул.  Этот голос, измененный звучащей в нем угрозой, все
же напоминал ему другой голос -- тот,  который нынче утром нанес первый удар
его  мистерии, прогнусив во  время  представления:  "Подайте  Христа  ради!"
Гренгуар поднял глаза. Перед ним действительно был Клопен Труйльфу.
     Несмотря на знаки  королевского достоинства, на Клопене  Труйльфу  было
все  то же рубище. Но язва на  его  руке  уже  исчезла. Он держал  плетку из
сыромятных ремней, употреблявшуюся  в  те времена пешими  стражниками, чтобы
оттеснять  толпу, и носившую название "метелки". Голову! Клопена венчал убор
с  подобием валика вместо полей, так что трудно было разобрать,  детская это
шапочка или царская корона.
     Узнав в короле Двора чудес нищего из большой залы Дворца, Гренгуар, сам
не зная почему, приободрился.
     -- Мэтр... -- пробормотал он. -- Монсеньор...  Сир... Как вас прикажете
величать? --  вымолвил он, наконец, достигнув постепенно высших титулов и не
зная, вознести его еще выше или же спустить с этих высот.
     --  Величай  меня,  как  угодно,  --  монсеньор,  ваше  величество  или
приятель. Только не мямли. Что ты можешь сказать в свое оправдание?
     "В свое оправдание? -- подумал Гренгуар. -- Плохо дело".
     -- Я тот самый, который нынче утром... -- запинаясь, начал он.
     -- Клянусь когтями дьявола, -- перебил его  Клопен, -- назови свое имя,
прощелыга,  и  все! Слушай. Ты находишься в присутствии трех  могущественных
властелинов: меня, Клопена Труйльфу,  короля  Алтынного, преемника  великого
кесаря,  верховного властителя королевства Арго;  Матиаса  Гуниади  Спикали,
герцога египетского  и  цыганского,  --  вон  того  желтолицого  старика,  у
которого голова обвязана тряпкой, -- и Гильома Руссо, императора Галилеи, --
того  толстяка, который нас не слушает  и обнимает потаскуху. Мы твои судьи.
Ты проник в  царство Арго,  не  будучи его  подданным,  ты преступил  законы
нашего города. Если ты не деловой парень, не христарадник или погорелец, что
на наречии порядочных людей значит вор, нищий или бродяга, то должен понести
за это наказание. Кто ты такой? Оправдывайся! Скажи свое звание.
     -- Увы! -- ответил Гренгуар. -- Я не имею чести состоять в их  рядах. Я
автор...
     -- Довольно! -- не  дав ему  договорить, отрезал Труйльфу. -- Ты будешь
повешен.  Это очень несложно, достопочтенные граждане!  Как вы обращаетесь с
нами, когда мы попадаем  в ваши  руки,  так  и мы обращаемся с вами здесь  у
себя. Закон, применяемый вами к бродягам,  бродяги применяют к вам. Если  он
жесток, то это ваша вина. Надо же иногда полюбоваться на гримасу порядочного
человека в  пеньковом  ожерелье; это придает виселице нечто благородное. Ну,
пошевеливайся, приятель! Раздай-ка  поживей свое тряпье вот этим барышням. Я
прикажу тебя повесить на потеху бродягам, а ты пожертвуй  им на выпивку свой
кошелек. Если  тебе  необходимо поханжить, то у нас среди другого хлама есть
отличный  каменный бог-отец, которого мы украли  в церкви  Сен-Пьер-о-Беф. В
твоем распоряжении четыре минуты, чтобы навязать ему свою душу.
     Эта речь звучала устрашающе.
     --  Здорово  сказано,  клянусь  душой! -- воскликнул  царь галилейский,
разбивая свою кружку, чтобы подпереть черепком ножку стола. -- Право, Клопен
Труйльфу проповедует не хуже святейшего папы!
     --  Всемилостивейшие  императоры  и  короли! -- хладнокровно  заговорил
Гренгуар  (каким-то чудом  он  снова обрел самоуверенность, и  в голосе  его
звучала решимость).  -- Опомнитесь! Я  Пьер Гренгуар, поэт, автор  той самой
мистерии, которую нынче утром представляли в большой зале Дворца.
     -- А! Так это ты! -- воскликнул Клопен. -- Я тоже там был, ей-богу! Ну,
дружище,  если ты  докучал  нам утром,  это еще  не  резон  для  того, чтобы
миловать тебя вечером!
     "Нелегко мне будет  вывернуться", -- подумал Гренгуар, но  тем не менее
предпринял еще одну попытку.
     --  Не  понимаю,  почему,  --  сказал  он,  -- поэты  не  причислены  к
нищенствующей  братии.  Бродягой  был  Эзоп,  нищим  был  Гомер,  вором  был
Меркурий...
     -- Ты что  нам  зубы-то  заговариваешь  своей тарабарщиной?  --  заорал
Клопен. -- Тьфу, пропасть! Дай себя повесить, не кобенься!
     --  Простите,  всемилостивейший  король,  --  молвил  Гренгуар,  упорно
отстаивая свои позиции. -- Об этом стоит подумать... одну минуту. Выслушайте
меня... Ведь не осудите же вы меня, не выслушав...
     Но  его  тихий  голос был  заглушен  раздававшимся  вокруг него  шумом.
Мальчик  с еще  большим  остервенением  скреб котел, а  в  довершение  всего
какая-то  старуха  поставила  на  раскаленный  таган полную сковороду  сала,
трещавшего на огне, словно орава ребятишек, преследующая карнавальную маску.
     Посовещавшись  с  герцогом  египетским и вдребезги  пьяным  галилейским
царем, Клопен Труйльфу пронзительно крикнул толпе:
     -- Молчать!
     Но так  как ни  котел, ни сковорода не внимали  ему  и продолжали  свой
дуэт,  то,  соскочив  с  бочки,  он одной  ногой  дал  пинка котлу,  который
откатился шагов  на  десять от  ребенка, а другой спихнул сковородку, причем
все  сало опрокинулось в огонь,  и снова величественно взгромоздился на свой
трон,  не обращая  внимания ни  на заглушенные  всхлипывания  ребенка, ни на
воркотню старухи, чей ужин сгорал великолепным белым пламенем.
     Труйльфу  подал  знак,   и  герцог,  император,  мазурики  и  домушники
выстроились  полумесяцем,  в  центре  которого   стоял  Гренгуар,  все   еще
находившийся под крепкой охраной.  Это было  полукружие из лохмотьев, рубищ,
мишуры, вил, топоров,  голых  здоровенных  рук, дрожавших от  пьянства  ног,
мерзких, осовелых, отупевших рож. Во  главе  этого  "круглого стола" нищеты,
словно дож  этого  сената, словно король  этого пэрства,  словно  папа этого
конклава, возвышался Клопен Труйльфу, -- прежде всего благодаря высоте своей
бочки,  а затем благодаря грозному и свирепому высокомерию, которое, зажигая
его  взор, смягчало в его диком обличье животные черты разбойничьей  породы.
Это была голова вепря среди свиных рыл.
     -- Послушай! -- обратился он к Гренгуару, поглаживая жесткой рукой свой
уродливый подбородок. -- Я не вижу причины, почему  бы нам тебя не повесить.
Правда,  тебе  это,  по-видимому,  противно,  но  это  вполне  понятно:  вы,
горожане, к этому  не привыкли и воображаете, что это невесть что!  Впрочем,
мы  тебе  зла  не желаем. Вот тебе средство выпутаться.  Хочешь  примкнуть к
нашей братии?
     Легко  представить себе,  какое действие  произвело  это предложение на
Гренгуара, уже  утратившего надежду сохранить свою жизнь и  готового сложить
оружие. Он живо ухватился за него.
     -- Конечно, хочу, еще бы! -- воскликнул он.
     --  Ты  согласен вступить в  братство  коротких  клинков?  -- продолжал
Клопен.
     -- Да, именно в братство коротких клинков, -- ответил Гренгуар.
     -- Признаешь  ли  ты  себя членом  общины вольных горожан?  --  спросил
король Алтынный.
     -- Да, признаю себя членом общины вольных горожан.
     -- Подданным королевства Арго?
     -- Да.
     -- Бродягой?
     -- Бродягой.
     -- От всей души.
     -- Имей в виду, -- заметил король, -- что все равно ты будешь повешен.
     -- Черт возьми! -- воскликнул поэт.
     -- Разница заключается в том, --  невозмутимо продолжал  Клопен, -- что
ты будешь  повешен  несколько  позже, более  торжественно,  за счет славного
города  Парижа, на отличной  каменной виселице  и  порядочными  людьми.  Это
все-таки утешение.
     -- Да, конечно, -- согласился Гренгуар.
     --  У тебя будут и другие преимущества. В качестве  вольного горожанина
ты  не должен будешь  платить ни за чистку и освещение улиц, ни жертвовать в
пользу бедных, а каждый парижанин вынужден это делать.
     -- Аминь, -- ответил поэт, -- я согласен. Я бродяга, арготинец, вольный
горожанин, короткий клинок и все, что вам угодно. Всем этим я был уже давно,
ваше величество,  король  Алтынный, ибо я  философ. А, как  вам известно, et
omma in philosophia, omnes in philosopho contmentur [30].
     Король Алтынный насупился.
     -- За кого ты  меня принимаешь, приятель? Что ты там  болтаешь на  арго
венгерских  евреев? Я не  говорю по-еврейски. Я  больше  не граблю,  я  выше
этого, я убиваю. Перерезать горло -- да, а срезать кошелек -- нет!
     Гренгуар  силился  вставить  какие-то  оправдания  в  этот  поток слов,
которым гнев придавал все большую отрывистость.
     --  Простите меня,  ваше  величество,  --  бормотал  он, --  я  говорил
по-латыни, а не по-еврейски.
     --  А я  тебе говорю, -- с запальчивостью  возразил Клопен, -- что я не
еврей,  и  прикажу  тебя  повесить,  отродье  синагоги,  вместе вот  с  этим
ничтожным иудейским  торгашом, который  торчит  рядом  с тобой и  которого я
надеюсь вскоре увидеть пригвожденным к прилавку, как фальшивую монету!
     С этими словами  он указал пальцем на низенького бородатого венгерского
еврея, который докучал Гренгуару своим facitote caritatem [31], а теперь, не
разумея иного языка, изумленно взирал на короля  Алтынного, не понимая,  чем
вызвал его гнев.
     Наконец, его величество Клопен успокоился.
     -- Итак, прощелыга, -- обратился он к нашему поэту, -- ты хочешь  стать
бродягой?
     -- Конечно, -- ответил поэт.
     --  Хотеть  --  этого  еще мало,  --  грубо ответил Клопен. -- Хорошими
намерениями  похлебки не, сдобришь, с ними разве только  в рай  попадешь. Но
рай и Арго -- вещи разные. Чтобы стать  арготинцем, надо доказать, что ты на
что-нибудь годен. Вот попробуй, обшарь чучело.
     -- Я обшарю кого вам будет угодно, -- ответил Гренгуар.
     Клопен  подал знак. Несколько арготинцев вышли  из  полукруга  и вскоре
вернулись.  Они  притащили   два   столба  с  лопатообразными  подпорками  у
основания, которые придавали им устойчивость, и  с поперечным брусом сверху.
Все в  целом  представляло прекрасную передвижную виселицу, и Гренгуар  имел
удовольствие видеть, как ее воздвигли перед  ним в мгновение ока. Все в этой
виселице   было  в  исправности,  даже  веревка,  грациозно  качавшаяся  под
перекладиной.
     "Зачем они все  это мастерят?"  --  с  некоторым беспокойством  подумал
Гренгуар.
     Звон  колокольчиков,  раздавшийся  в  эту  минуту,  положил  конец  его
тревоге. Звенело  чучело, подвешенное бродягами за шею к виселице:  это было
нечто  вроде вороньего пугала,  наряженного  в  красную одежду  и увешанного
таким множеством колокольчиков и бубенчиков, что их  хватило бы на украшение
упряжки   тридцати  кастильских  мулов.   Некоторое   время,   пока  веревка
раскачивалась,  колокольчики  звенели, затем  стали постепенно  затихать  и,
когда  чучело, подчиняясь  закону маятника, вытеснившего водяные и  песочные
часы, повисло неподвижно, совсем замолкли.
     Клопен указал  Гренгуару  на старую,  расшатанную скамью, стоявшую  под
чучелом:
     -- Ну, влезай!
     -- Черт побери! -- воспротивился Гренгуар. -- Ведь  я могу сломать себе
шею. Ваша скамейка хромает,  как двустишие Марциала: размер одной ноги у нее
-- гекзаметр, другой -- пентаметр.
     -- Влезай! -- повторил Клопен.
     Гренгуар  взобрался  на  скамью  и,  пробалансировав,  обрел,  наконец,
равновесие.
     -- А  теперь, -- продолжал король  Арго, --  зацепи  правой ногой левое
колено и стань на носок левой ноги.
     --  Ваше величество!  -- взмолился Гренгуар. -- Вы  непременно  хотите,
чтобы я повредил себе что-нибудь.
     Клопен покачал головой.
     --  Послушай, приятель, ты слишком  много болтаешь! Вот в двух  словах,
что от тебя требуется: ты должен, как  я уже  говорил, стать  на носок левой
ноги; в этом  положении  ты  дотянешься  до кармана  чучела, обшаришь его  и
вытащишь оттуда  кошелек. Если ты  изловчишься сделать  это так, что ни один
колокольчик  не  звякнет,  -- твое счастье: ты станешь бродягой.  Тогда  нам
останется только отлупить тебя хорошенько, на что уйдет восемь дней.
     -- Черт возьми! -- воскликнул Гренгуар.  -- Придется быть осторожным! А
если колокольчики зазвенят?
     -- Тогда тебя повесят. Понимаешь?
     -- Ничего не понимаю, -- ответил Гренгуар.
     -- Ну  так  слушай  же! Ты  обшаришь это чучело  и вытащишь  у него  из
кармана кошелек; если  в это время  звякнет хоть один колокольчик, ты будешь
повешен. Понял?
     -- Да, ваше величество, понял. Ну, а если нет?
     --  Если  тебе  удастся  выкрасть кошелек так, что никто не услышит  ни
звука, тогда  ты -- бродяга, и в продолжение восьми дней сряду мы будем тебя
лупить. Теперь, я надеюсь, ты понял?
     -- Нет,  ваше  величество,  я опять ничего  не понимаю.  В  чем же  мой
выигрыш, коли в одном случае я буду повешен, в другом -- избит?
     --  А в том, что  ты станешь бродягой,  -- возразил Клопен.  --  Этого,
по-твоему, мало? Бить мы  тебя будем для твоей же пользы, это приучит тебя к
побоям.
     -- Покорно благодарю, -- ответил поэт.
     -- Ну,  живей! -- закричал король, топнув ногой  по бочке,  загудевшей,
словно огромный барабан.  -- Обшарь чучело,  и  баста!  Предупреждаю тебя  в
последний раз: если звякнет хоть один бубенец, будешь висеть на его месте.
     Банда  арготинцев,  покрыв слова Клопена рукоплесканиями и  безжалостно
смеясь,  выстроилась вокруг  виселицы.  Тут  Гренгуар понял,  что  служил им
посмешищем и, следовательно, мог ожидать от них чего угодно. Итак, не считая
слабой надежды на  успех в  навязанном ему  страшном испытании,  уповать ему
было  больше  не на  что.  Он  решил  попытать  счастья,  но  предварительно
обратился  с пламенной мольбой  к чучелу,  которое намеревался обобрать, ибо
ему казалось, что легче умилостивить его, чем бродяг.  Мириады колокольчиков
с  крошечными  медными  язычками  представлялись  ему  мириадами  разверстых
змеиных пастей, готовых зашипеть и ужалить его.
     -- О!  -- пробормотал он.  -- Неужели  моя  жизнь  зависит от малейшего
колебания  самого  крошечного колокольчика?  О!  -- молитвенно  сложив руки,
произнес  он.  --  Звоночки,   не  трезвоньте,   колокольчики,  не  звените,
бубенчики, не бренчите!
     Он предпринял еще одну попытку переубедить Труйльфу.
     -- А если налетит порыв ветра? -- спросил он.
     -- Ты будешь повешен, -- без запинки ответил тот.
     Видя, что ему нечего ждать ни отсрочки,  ни промедления, ни возможности
как-либо  отвертеться,  Гренгуар  мужественно  покорился  своей  участи.  Он
обхватил правой  ногой левую, стал на  левый носок и протянул руку; но в  ту
самую минуту, когда он прикоснулся к чучелу, тело его,  опиравшееся  лишь на
одну ногу, пошатнулось на скамье,  которой тоже не хватало одной ноги; чтобы
удержаться,   он  невольно  ухватился  за  чучело   и,  потеряв  равновесие,
оглушенный роковым  трезвоном  множества  колокольчиков, грохнулся на землю;
чучело от толчка сначала описало круг, затем  величественно закачалось между
столбами.
     --  Проклятие!  --  воскликнул,  падая,   Гренгуар  и  остался  лежать,
уткнувшись носом в землю, неподвижный, как труп.
     Он слышал зловещий трезвон над своей головой,  дьявольский хохот бродяг
и голос Труйльфу:
     -- Ну-ка, подымите этого чудака и повесьте его без проволочки.
     Гренгуар встал. Чучело уже успели отцепить и освободили для него место.
     Арготинцы  заставили  его  влезть  на  скамью. К  Гренгуару подошел сам
Клопен и, накинув ему петлю на шею, потрепал его по плечу:
     -- Прощай, приятель! Теперь, будь в твоем брюхе кишки самого папы, тебе
не выкрутиться!
     Слово "пощадите" замерло  на  устах Гренгуара. Он растерянно огляделся.
Никакой надежды: все хохотали.
     -- Бельвинь  де Летуаль! --  обратился  король Арго к  отделившемуся от
толпы верзиле. -- Полезай на перекладину.
     Бельвинь де Летуаль проворно вскарабкался  на поперечный брус виселицы,
и мгновение спустя Гренгуар, посмотрев вверх, с  ужасом увидел, что Бельвинь
примостился на перекладине над его головой.
     -- Теперь, -- сказал Клопен Труйльфу, -- ты, Андри Рыжий, как  только я
хлопну в ладоши, вышибешь коленом у  него из-под  ног скамейку, ты,  Франсуа
ШантПрюн, повиснешь на ногах этого прощелыги, а  ты,  Бельвинь, прыгнешь ему
на плечи, да все трое разом. Слышали?
     Гренгуар содрогнулся.
     --  Ну, поняли? -- спросил Клопен трех арготинцев, готовых  ринуться на
Гренгуара,  словно пауки  на  муху.  Несчастная  жертва  переживала  ужасные
мгновения, пока Клопен  спокойно подталкивал ногою в огонь  несколько еще не
успевших  загореться  прутьев виноградной лозы. -- Поняли? -- повторил он  и
уже хотел хлопнуть в ладоши. Еще секунда -- и все было бы кончено.
     Но вдруг он остановился, точно осененный какойто мыслью.
     --  Постойте! --  воскликнул он.  -- Чуть не забыл!.. По нашему обычаю,
прежде чем повесить человека, мы спрашиваем, не найдется ли женщины, которая
захочет  его взять. Ну, дружище, это твоя  последняя  надежда. Тебе придется
выбрать между потаскушкой и веревкой.
     Этот цыганский обычай, сколь ни покажется  он странным читателю, весьма
пространно описывается в старинном английском  законодательстве. О нем можно
справиться в Заметках Берингтона.
     Гренгуар  перевел  дух:  но  в  течение  получаса  он  уже  второй  раз
возвращался к жизни, стало быть, особенно доверять этому счастью он не смел.
     -- Эй!  -- крикнул Клопен,  снова  взобравшись на бочку. -- Эй!  Бабье,
девки! Найдется ли среди вас  -- будь то ведьма или ее кошка -- какая-нибудь
потаскушка, которая пожелала бы взять его  себе? Эй, Колета Шарон, Элизабета
Трувен,  Симона  Жодуин, Мари Колченогая, Тони Долговязая,  Берарда Фануэль,
Мишель Женайль,  Клодина Грызи-Ухо,  Матюрина Жирору! Эй,  Изабо  ла  Тьери!
Глядите сюда! Мужчина задаром! Кто хочет?
     По  правде  сказать,  Гренгуар  представлял  собой  малопривлекательное
зрелище в том плачевном состоянии,  в  каком он находился. Женщины отнеслись
равнодушно к этому  предложению.  Бедняга  слышал, как  они  ответили: "Нет,
лучше повесьте. Тогда мы все получим удовольствие".
     Три  особы  женского  пола,  однако,  отделились  от  толпы  и  подошли
посмотреть на него. Первая была толстуха с квадратным лицом. Она внимательно
оглядела  жалкую куртку  философа. Его  камзол был до такой степени изношен,
что на  нем было больше дыр, чем  в сковородке для жаренья каштанов. Девушка
скорчила гримасу.
     -- Рвань! -- пробурчала  она.  --  А  где  твой плащ?  -- спросила  она
Гренгуара.
     -- Я потерял его.
     -- А шляпа?
     -- У меня ее отняли.
     -- А башмаки?
     -- У них отваливаются подошвы.
     -- А твой кошелек?
     -- Увы, -- запинаясь, ответил Гренгуар, -- у меня нет ни полушки.
     --  Ну  так  попроси,  чтобы тебя повесили, да еще  скажи  спасибо!  --
отрезала она и повернулась к нему спиной.
     Вторая --  старая, смуглая, морщинистая, омерзительная нищенка, до того
безобразная, что даже во Дворе чудес она составляла исключение, -- покружила
вокруг Гренгуара. Ему даже стало страшно, что вдруг она пожелает его взять.
     -- Слишком тощий! -- пробормотала она и отошла.
     Третья  была  молоденькая  девушка,  довольно свеженькая и  не  слишком
безобразная. "Спасите меня!" -- шепнул ей  бедняга. Она взглянула на  него с
состраданием, затем потупилась,  поправила  складку на юбке и остановилась в
нерешительности.  Он следил за всеми ее движениями:  это была  его последняя
надежда.  "Нет,  --  проговорила   она.  --  Нет,  Гильом  Вислощекий   меня
поколотит". И она замешалась в толпу.
     -- Ну, приятель, тебе не везет, -- заметил Клопен.
     Поднявшись во весь рост  на своей бочке,  он, всем на  забаву, крикнул,
подражая тону оценщика на аукционе:
     -- Никто не желает его приобрести? Раз, два, три!
     Затем  повернулся  лицом к виселице  и,  кивнув  головой,  добавил:  --
Остался за вами!
     Бельвинь де Летуаль, Андри Рыжий и Франсуа Шант-Прюн снова приблизились
к Гренгуару.
     В эту минуту среди арготинцев раздался крик:
     -- Эсмеральда! Эсмеральда!
     Гренгуар   вздрогнул  и  обернулся  в  ту  сторону,  откуда  доносились
возгласы.   Толпа  расступилась  и  пропустила   непорочное,   ослепительное
создание.
     То была цыганка.
     -- Эсмеральда!  --  повторил Гренгуар,  пораженный,  несмотря  на  свое
волнение,  той  быстротой,  с  какою  это магическое  слово связало  все его
сегодняшние впечатления.
     Казалось, это  удивительное существо простирало до самого  Двора  чудес
власть своего очарования и красоты. Арготинцы и арготинки безмолвно уступали
ей дорогу, и их зверские лица как бы светлели от одного ее взгляда.
     Своей легкой поступью она приблизилась к осужденному. Хорошенькая Джали
следовала за  ней. Гренгуар был ни жив ни мертв. Эсмеральда молча глядела на
него.
     -- Вы  хотите повесить этого  человека? -- с важностью обратилась она к
Клопену.
     -- Да, сестра, --  ответил король Алтынный, -- разве только ты захочешь
взять его в мужья.
     Она сделала свою очаровательную гримаску.
     -- Я беру его, -- сказала она.
     Тут Гренгуар непоколебимо уверовал в то,  что все  происходящее с ним с
утра лишь сон, а это -- продолжение сна.
     Развязка хотя и была приятна, но слишком сильно потрясла его.
     С шеи поэта сняли  петлю и велели ему спуститься со скамьи. Он вынужден
был сесть -- так  он был ошеломлен. Цыганский герцог  молча  принес глиняную
кружку. Цыганка подала ее Гренгуару.
     -- Бросьте ее на землю, -- сказала она.
     Кружка разлетелась на четыре части.
     -- Брат! -- произнес цыганский король, возложив на их головы свои руки.
-- Она твоя жена. Сестра! Он твой муж. На четыре года. Ступайте.





     Спустя несколько  минут  наш  поэт  очутился  в  каморке  со  сводчатым
потолком, уютной и  жарко натопленной,  перед столиком,  который,  казалось,
только того и ждал, чтобы позаимствовать  какой-нибудь снеди из висевшего на
стене шкапчика.  В перспективе  у  Гренгуара была удобная постель и общество
хорошенькой девушки. Приключение было похоже на волшебство. Он начал не шутя
почитать себя за сказочного принца; время от времени он осматривался, как бы
желая убедиться,  не  здесь ли  еще  огненная колесница,  запряженная  двумя
крылатыми  химерами, которая одна  могла столь стремительно перенести его из
преисподней в  рай. Порой, чтобы не совсем оторваться от земли, он, цепляясь
за действительность, устремлял упорный взгляд на прорехи своего камзола. Его
рассудок, блуждая в фантастических просторах, держался только на этой нити.
     Девушка  не  обращала   на  него   никакого   внимания;  она   уходила,
возвращалась, передвигала табуретку, болтала с козочкой, строила по временам
свою  гримаску;  наконец   села  возле  стола,  и  теперь  Гренгуар  мог  ее
разглядеть.
     Вы были  когда-то ребенком, читатель, а может быть, вам посчастливилось
остаться им по сей день. Вы, конечно, не раз в сияющий солнечный день,  сидя
на  берегу быстрой  речки, ловили  взором прелестную  стрекозу,  зеленую или
голубую, которая стремительным, резким косым летом переносилась с кустика на
кустик и словно лобзала кончик каждой ветки. (Я  проводил за  этим  занятием
долгие дни  -- плодотворнейшие  дни моей жизни.) Вспомните, с каким любовным
вниманием ваша мысль и  взор следили за этим  маленьким вихрем пурпуровых  и
лазоревых крыл, свистящим и  жужжащим, в центре  которого трепетал  какой-то
неуловимый образ, затененный стремительностью своего движения. Это воздушное
создание, чуть видное сквозь трепетанье крылышек,  казалось вам  нереальным,
призрачным, неосязаемым, неразличимым. А когда, наконец, стрекоза опускалась
на верхушку  тростника  и вы, затаив дыхание, могли разглядеть продолговатые
прозрачные крылья, длинное эмалевое  одеяние и два хрустальных глаза, -- как
бывали вы изумлены и как боялись, что этот образ снова превратится в тень, а
живое существо -- в химеру! Припомните эти впечатления, и вам будет понятно,
что испытывал  Гренгуар,  созерцая  под  видимой  и  осязаемой оболочкой  ту
Эсмеральду, которую до  сей поры  он видел  лишь мельком  за  вихрем пляски,
песни и суеты.
     "Так вот что  такое Эсмеральда!" --  думал он, следя за ней  задумчивым
взором и все  более и более погружаясь в мечтания. --  Небесное  создание  и
уличная плясунья! Как много и как мало! Она  нанесла  нынче  утром последний
удар моей мистерии, и она  же вечером спасла мне  жизнь. Мой злой гений! Мой
ангел-хранитель!  Прелестная женщина, клянусь честью! Она должна любить меня
до  безумия,  если  решилась  завладеть  мной  таким странным  способом. Да,
кстати,  --  встав  внезапно  из-за  стола,  сказал он себе,  охваченный тем
чувством реальности, которое составляло основу его характера и философии, --
как-никак, но ведь я ее муж!"
     Эта  мысль отразилась в  его  глазах,  и он  с  таким  предприимчивым и
галантным видом подошел к девушке, что она невольно отшатнулась.
     -- Что вам угодно? -- спросила она.
     --  Неужели  вы   сами  не   догадываетесь,  обожаемая  Эсмеральда?  --
воскликнул Гренгуар с такой страстью в голосе, что сам себе удивился.
     Цыганка изумленно посмотрела на него.
     -- Я не понимаю, что вы хотите сказать.
     -- Как же так? -- продолжал Гренгуар, все более и более воспламеняясь и
воображая, что в  конце концов он имеет дело всего лишь с добродетелью Двора
чудес. -- Разве я не твой, нежная моя подруга? Разве ты не моя?
     С этими словами он простодушно обнял ее за талию.
     Она  выскользнула у него из  рук, как угорь.  Отскочив на другой  конец
каморки,  она  наклонилась, затем выпрямилась, и,  раньше чем Гренгуар успел
сообразить, откуда он взялся, в  ее руке  сверкнул маленький кинжал. Гордая,
негодующая, сжав губы, красная, как наливное  яблочко, стояла она перед ним;
ноздри ее  раздувались,  глаза сверкали.  Тут  же  выступила вперед  и белая
козочка,  наставив  на   Гренгуара   лоб,  вооруженный   двумя  хорошенькими
позолоченными, острымиострыми рожками. Все это произошло в мгновение ока.
     Стрекоза превратилась в осу и стремилась ужалить.
     Наш бедный философ опешил и с глупым видом смотрел то на козочку, то на
Эсмеральду.
     --  Пресвятая дева! -- воскликнул  он, опомнившись и обретая дар  речи.
Вот так храбрецы!
     Цыганка нарушила молчание:
     -- А ты, как я погляжу, предерзкий плут!
     -- Простите, мадемуазель, -- улыбаясь, молвил Гренгуар, -- но  зачем же
вы взяли меня в мужья?
     -- А было бы лучше, если бы тебя повесили?
     -- Значит, вы вышли  за  меня замуж  только ради  того, чтобы спасти от
виселицы? -- спросил  Гренгуар,  слегка  разочаровавшись  в  своих  любовных
мечтах.
     -- А о чем же другом я могла думать?
     Гренгуар  закусил губы. "Ну, ну, --  пробормотал он, -- видимо. Купидон
далеко не столь благосклонен ко мне, как я предполагал. Но для чего же тогда
было разбивать эту злосчастную кружку?"
     Кинжал   молодой  цыганки  и  рожки   козочки  все  еще  находились   в
оборонительном положении.
     -- Мадемуазель Эсмеральда! -- сказал  поэт. -- Заключим перемирие. Я не
актуариус Шатле и не буду доносить,  что вы, вопреки запрещениям и  приказам
парижского  прево, носите при  себе кинжал. Но все же  вы должны  знать, что
восемь  дней назад Ноэль Лекривен был присужден  к уплате штрафа в десять су
за  то,  что носил шпагу.  Ну  да меня это  не касается;  я перехожу к делу.
Клянусь вам вечным спасением, что я не подойду  к  вам без вашего согласия и
разрешения, только дайте мне поужинать.
     В  сущности  Гренгуар,  как  и  господин   Депрео,  был   "весьма  мало
сластолюбив". Он не  принадлежал  к  породе  грубоватых и  развязных мужчин,
которые берут девушек приступом. В любви, как и  во  всем остальном, он  был
противником  крайних  мер  и  предпочитал выжидательную  политику.  Приятная
беседа с глазу на глаз и добрый  ужин, в особенности, когда человек голоден,
казались  ему великолепной интермедией между прологом и развязкой  любовного
приключения.
     Цыганка оставила его речь без ответа. Состроив  презрительную гримаску,
она,  точно птичка, подняла головку и вдруг расхохоталась;  маленький кинжал
исчез  так  же  быстро, как появился, и  Гренгуар  не успел разглядеть, куда
пчелка спрятала свое жало.
     Скоро  на столе очутились  ржаной хлеб, кусок сала, сморщенные яблоки и
жбан  браги. Гренгуар с увлечением принялся за еду. Слыша  бешеный стук  его
железной  вилки  о фаянсовую тарелку,  можно было предположить,  что вся его
любовь обратилась в аппетит.
     Сидя напротив него,  девушка молча  наблюдала за ним,  явно поглощенная
какими-то другими  мыслями,  которым  она порой улыбалась,  и милая ее ручка
гладила головку козочки, нежно прижавшуюся к ее коленям.
     Свеча желтого воска освещала эту сцену обжорства и мечтательности.
     Заморив  червячка, Гренгуар устыдился,  заметив,  что на столе осталось
несъеденным всего одно яблоко.
     -- А вы не голодны, мадемуазель Эсмеральда? -- спросил он.
     Она  отрицательно  покачала головой  и  устремила  задумчивый  взор  на
сводчатый потолок комнатки.
     "Что ее там занимает? -- спросил себя Гренгуар, посмотрев туда же, куда
глядела цыганка. -- Не может быть, чтобы рожа каменного карлика, высеченного
в центре свода. Черт возьми! С ним-то я вполне могу соперничать".
     -- Мадемуазель! -- окликнул он Эсмеральду.
     Она, казалось, не слышала.
     Он повторил громче:
     -- Мадемуазель Эсмеральда!
     Напрасно!  Ее  мысли  витали  далеко,  и голос  Гренгуара  был бессилен
отвлечь ее  от них.  К счастью, вмешалась  козочка: она  принялась  тихонько
дергать свою хозяйку за рукав.
     --  Что тебе,  Джали? -- словно  пробудившись от  сна,  быстро спросила
цыганка.
     --  Она  голодна,  -- ответил  Гренгуар, обрадовавшись случаю  завязать
разговор.
     Эсмеральда накрошила хлеба, и  козочка  грациозно  начала его есть с ее
ладони.
     Гренгуар, не дав девушке времени снова впасть в задумчивость, отважился
задать ей щекотливый вопрос:
     -- Итак, вы не желаете, чтобы я стал вашим мужем?
     Она пристально поглядела на него и ответила:
     -- Нет.
     -- А любовником? -- спросил Гренгуар.
     Она состроила гримаску и сказала:
     -- Нет.
     -- А другом? -- настаивал Гренгуар.
     Она опять пристально поглядела на него и, помедлив, ответила:
     -- Может быть.
     Это "может быть", столь любезное сердцу философа, ободрило Гренгуара.
     -- А знаете ли вы, что такое дружба? -- спросил он.
     -- Да, -- ответила цыганка.  -- Это значит быть братом  и сестрой;  это
две души, которые соприкасаются, не сливаясь; это два перста одной руки.
     -- А любовь?
     --  О,  любовь!  --  промолвила  она,  и  голос  ее  дрогнул,  а  глаза
заблистали.  --  Любовь  --  это когда двое  едины. Когда мужчина и  женщина
превращаются в ангела. Это -- небо!
     Тут  лицо  уличной  плясуньи  просияло  дивной  красотой; Гренгуар  был
потрясен -- ему казалось, что красота Эсмеральды находится в полной гармонии
с  почти  восточной  экзальтированностью  ее  речи.  Розовые  невинные  уста
Эсмеральды чуть заметно  улыбались,  ясное, непорочное  чело, как зеркало от
дыхания, порой  затуманивалось какой-то мыслью, а из-под  опущенных  длинных
черных ресниц струился неизъяснимый свет, придававший ее чертам ту идеальную
нежность,   которую  впоследствии  уловил  Рафаэль  в  мистическом   слиянии
девственности, материнства и божественности.
     -- Каким же надо быть, чтобы вам понравиться? -- продолжал Гренгуар.
     -- Надо быть мужчиной.
     -- А я? -- спросил он. -- Разве я не мужчина?
     -- Мужчиной, у которого на голове шлем, в  руках  шпага,  а  на сапогах
золотые шпоры.
     -- Так! -- заметил Гренгуар. -- Значит, без золотых шпор нет и мужчины.
Вы любите кого-нибудь?
     -- Любовью?
     -- Да, любовью.
     Она призадумалась, затем сказала с каким-то особым выражением:
     -- Я скоро это узнаю.
     --  Отчего  же не  сегодня вечером? -- нежно спросил поэт. -- Почему не
меня?
     Она серьезно взглянула на него.
     -- Я полюблю только того мужчину, который смеет защитить меня.
     Гренгуар покраснел  и принял эти слова  к сведению.  Девушка, очевидно,
намекала на ту слабую помощь, какую  он оказал ей два часа тому назад, когда
ей грозила  опасность. Теперь  ему  вспомнился  этот случай, полузабытый  им
среди других его ночных передряг. Он хлопнул себя по лбу:
     --  Мне  следовало  бы  с  этого   и  начать!   Простите   мою  ужасную
рассеянность, мадемуазель. Скажите,  каким образом вам удалось  вырваться из
когтей Квазимодо?
     Этот вопрос заставил цыганку вздрогнуть.
     --  О! Этот страшный горбун! --  закрыв лицо  руками, воскликнула она и
задрожала, словно ее охватило холодом.
     -- Он действительно страшен! Но как же вам удалось ускользнуть от него?
-- настойчиво повторил свой вопрос Гренгуар.
     Эсмеральда улыбнулась, вздохнула и промолчала.
     -- А вы знаете, почему он вас преследовал? -- спросил Гренгуар, пытаясь
обходным путем вернуться к интересовавшей его теме.
     -- Не знаю, -- ответила девушка и тут же прибавила -- Вы ведь тоже меня
преследовали, а зачем?
     -- Клянусь честью, я и сам не знаю.
     Оба замолчали. Гренгуар  царапал  своим ножом стол, девушка улыбалась и
пристально глядела на стену, словно  что-то  видела  за ней. Вдруг  она едва
слышно запела"

     Quando las pintadas aves
     Mudas estan у la tierra [32]

     Оборвав песню, она принялась ласкать Джали.
     -- Какая хорошенькая козочка! -- сказал Гренгуар.
     -- Это моя сестричка, -- ответила цыганка.
     -- Почему вас зовут Эсмеральдой [33]? -- спросил поэт.
     -- Не знаю.
     -- А все же?
     Она вынула из-за пазухи маленькую  овальную  ладанку, висевшую у нее на
шее на цепочке из зерен лаврового дерева и источавшую сильный запах камфары.
Ладанка была обтянута зеленым шелком; посредине была нашита зеленая бусинка,
похожая на изумруд.
     -- Может быть, поэтому, -- сказала она.
     Гренгуар хотел взять ладанку в руки. Эсмеральда отстранилась.
     --  Не прикасайтесь к  ней!  Это амулет. Либо вы повредите ему, либо он
вам.
     Любопытство поэта разгоралось все сильнее.
     -- Кто же вам его дал?
     Она приложила  пальчик к  губам и  спрятала  амулет  на груди. Гренгуар
попытался задать ей еще несколько вопросов, но она отвечала неохотно.
     -- Что означает слово "Эсмеральда"?
     -- Не знаю, -- ответила она.
     -- На каком это языке?
     -- Должно быть, на цыганском.
     -- Я так и думал, -- сказал Гренгуар. -- Вы родились не во Франции?
     -- Я ничего об этом не знаю.
     -- А кто ваши родители?
     Вместо ответа она запела на мотив старинной песни:
     Отец мой орел,
     Мать -- орлица.
     Плыву без ладьи.
     Плыву без челна.
     Отец мои орел,
     Мать -- орлица.
     -- Так, --  сказал Гренгуар.  -- Сколько  же  вам  было лет,  когда  вы
приехали во Францию?
     -- Я была совсем малюткой.
     -- А в Париж?
     -- В прошлом  году. Когда  мы входили в Папские ворота, то  над  нашими
головами  пролетела камышовая славка; это  было в конце  августа; я  сказала
себе: "Зима нынче будет суровая".
     -- Да, так оно и было, -- сказал Гренгуар, радуясь тому,  что разговор,
наконец, завязался. -- Мне все время приходилось дуть на пальцы. Вы, значит,
обладаете даром пророчества?
     Она снова прибегла к лаконической форме ответа:
     -- Нет.
     --  А тот человек,  которого вы называете  цыганским герцогом, -- глава
вашего племени?
     -- Да.
     -- А ведь это он сочетал нас браком, -- робко заметил поэт.
     Она состроила свою обычную гримаску.
     -- Я даже не знаю, как тебя зовут.
     -- Сейчас вам скажу! Пьер Гренгуар.
     -- Я знаю более красивое имя.
     --  Злюка! -- сказал  поэт.  --  Но  пусть так,  я  не буду  сердиться.
Послушайте,  может быть, вы полюбите  меня, узнав поближе. Вы  так доверчиво
рассказали мне  свою историю, что я должен  отплатить вам тем же.  Итак, вам
уже  известно,  что мое имя Пьер Гренгуар.  Я  сын  сельского  нотариуса  из
Гонеса. Двадцать  лет  назад, во  время осады Парижа,  отца  моего  повесили
бургундцы, а  мать мою  зарезали  пикардийцы. Таким  образом,  шести  лет  я
остался  сиротой, и подошвами моим  ботинкам служили мостовые Парижа. Сам не
знаю, как мне удалось прожить с шести  до шестнадцати лет. Торговка фруктами
давала мне  сливу,  булочник бросал корочку хлеба; по  вечерам  я  старался,
чтобы меня подобрал на улице  ночной дозор: меня отводили  в тюрьму, и там я
находил для себя охапку соломы. Однако все это не мешало мне расти и худеть,
как  видите.  Зимою я  грелся  на солнышке  у  подъезда  особняка  де  Сане,
недоумевая,  почему костры Иванова  дня зажигают летом. В шестнадцать  лет я
решил  выбрать  себе род занятий.  Я  испробовал все. Я пошел в  солдаты, но
оказался   недостаточно  храбрым.   Потом  пошел   в  монахи,  но   оказался
недостаточно набожным,  а кроме того, не  умел  пить. С горя  я  поступил  в
обучение  к плотникам,  но оказался слабосильным. Больше  всего мне хотелось
стать школьным учителем; правда, грамоте я не знал,  но это меня не смущало.
Убедившись  через некоторое время, что для всех  этих занятий мне чего-то не
хватает  и  что я  ни к чему не пригоден, я,  следуя  своему  влечению, стал
сочинять стихи и песни. Это ремесло как раз годится для бродяг, и это все же
лучше, чем  промышлять грабежом, на что меня подбивали вороватые парнишки из
числа  моих  приятелей.  К счастью,  я однажды встретил его преподобие  отца
Клода  Фролло, архидьякона Собора Парижской  Богоматери. Он  принял  во  мне
участие, и ему я обязан тем, что стал по-настоящему образованным  человеком,
знающим латынь,  начиная с книги Цицерона  Об обязанностях и  кончая Житиями
святых, творением отцов целестинцев. Я кое-что смыслю в схоластике, пиитике,
стихосложении и даже  в  алхимии,  этой премудрости  из всех премудростей. Я
автор  той мистерии,  которая  сегодня с таким успехом и при таком громадном
стечении народа была  представлена в  переполненной большой зале  Дворца.  Я
написал  также труд в  шестьсот  страниц о страшной комете тысяча  четыреста
шестьдесят пятого года,  из-за которой один  несчастный  сошел с ума. На мою
долю выпадали  и  другие  успехи.  Будучи  сведущ в артиллерийском  деле,  я
работал над сооружением  той огромной бомбарды Жеана Мога, которая,  как вам
известно, взорвалась на мосту Шарантон, когда ее хотели испробовать, и убила
двадцать четыре человека зевак. Вы видите, что я для вас неплохая партия.  Я
знаю  множество презабавных  штучек,  которым могу научить вашу козочку,  --
например,  передразнивать  парижского  епископа,  этого проклятого  святошу,
мельницы которого  обдают грязью прохожих  на  всем  протяжении  Мельничного
моста. А  потом  я получу за  свою мистерию большие  деньги звонкой монетой,
если только мне за нее заплатят. Словом, я весь к вашим услугам;  и я, и мой
ум,  и мои знания,  и  моя ученость, я готов  жить с вами так, как вам будет
угодно,  мадемуазель, -- в целомудрии или в веселии: как муж с  женою,  если
вам так заблагорассудится, или как брат с сестрой, если вы это предпочтете.
     Гренгуар  умолк,  выжидая,  какое впечатление  его  речь произведет  на
девушку. Глаза ее были опущены.
     -- Феб, -- промолвила она  вполголоса и, обернувшись к поэту, спросила:
-- Что означает слово "Феб"?
     Гренгуар хоть и  не очень хорошо  понимал, какое отношение  этот вопрос
имел к тому,  о чем  он говорил,  а  все  же был  не  прочь  блеснуть  своей
ученостью и, приосанившись, ответил:
     -- Это латинское слово, оно означает "солнце".
     -- Солнце!.. -- повторила цыганка.
     --  Так звали прекрасного стрелка, который  был богом, --  присовокупил
Гренгуар.
     -- Богом! -- повторила она с мечтательным и страстным выражением.
     В  эту минуту один из ее браслетов расстегнулся и упал. Гренгуар быстро
наклонился, чтобы поднять его. Когда  он выпрямился,  девушка и  козочка уже
исчезли. Он услышал, как  щелкнула  задвижка. Дверца, ведшая, по-видимому, в
соседнюю каморку, заперлась изнутри.
     "Оставила ли она мне хоть постель?" -- подумал наш философ.
     Он  обошел  каморку.  Единственной мебелью, пригодной  для спанья,  был
довольно длинный деревянный ларь; но его крышка была резная, и это заставило
Гренгуара,  когда он на нем  растянулся, испытать  ощущение,  подобное тому,
какое испытал Микромегас, улегшись во всю длину на Альпах.
     --  Делать  нечего,  --  сказал он, устраиваясь поудобней на этом ложе,
приходится  смириться.  Однако какая  странная  брачная ночь! А жаль! В этой
свадьбе  с  разбитой кружкой  было нечто наивное  и допотопное, --  мне  это
понравилось.







     Собор  Парижской  Богоматери еще  и теперь являет  собой  благородное и
величественное  здание. Но каким бы прекрасным собор, дряхлея, ни оставался,
нельзя  не скорбеть  и не  возмущаться при" виде  бесчисленных разрушений  и
повреждений, которые и годы и люди нанесли почтенному памятнику старины, без
малейшего уважения к имени  Карла Великого, заложившего первый его камень, и
к имени Филиппа-Августа, положившего последний.
     На челе этого патриарха наших соборов рядом с морщиной неизменно видишь
шрам. Тетрил edax, homo  edacior [34], что я  охотно перевел бы так:  "Время
слепо, а человек невежествен".
     Если бы у нас с читателем  хватило досуга проследить один за другим все
следы разрушения, которые отпечатались на древнем храме, мы бы заметили, что
доля времени ничтожна, что наибольший вред нанесли  люди, и главным  образом
люди искусства. Я вынужден упомянуть о "людях искусства", ибо в течение двух
последних столетий к их числу принадлежали личности, присвоившие себе звание
архитекторов.
     Прежде всего -- чтобы ограничиться наиболее яркими примерами -- следует
указать, что вряд ли в истории архитектуры найдется страница прекраснее той,
какою является фасад  этого  собора,  где последовательно и  в  совокупности
предстают перед  нами три стрельчатых портала; над  ними -- зубчатый карниз,
словно расшитый двадцатью восемью королевскими нишами, громадное центральное
окно-розетка с  двумя  другими  окнами,  расположенными  по  бокам,  подобно
священнику, стоящему  между дьяконом и иподьяконом;  высокая  изящная аркада
галереи  с лепными украшениями в форме  трилистника, поддерживающая на своих
тонких колоннах тяжелую площадку, и, наконец,  две мрачные массивные башни с
шиферными  навесами.  Все  эти  гармонические  части  великолепного  целого,
воздвигнутые одни над другими и образующие  пять гигантских ярусов, спокойно
развертывают   перед   нашими   глазами   бесконечное   разнообразие   своих
бесчисленных скульптурных, резных и чеканных деталей, в едином мощном порыве
сливающихся  с безмятежным величием  целого.  Это  как бы огромная  каменная
симфония; колоссальное творение  и  человека  и  народа,  единое  и сложное,
подобно Илиаде и Романсеро, которым оно родственно; чудесный итог соединения
всех сил целой эпохи, где  из каждого камня брызжет принимающая  сотни  форм
фантазия  рабочего, направляемая гением  художника; словом, это творение рук
человеческих  могуче и преизобильно,  подобно творению бога, у которого  оно
как будто заимствовало двойственный его характер: разнообразие и вечность.
     То, что мы говорим здесь о фасаде, следует отнести  и ко всему собору в
целом,  а то, что мы говорим о кафедральном соборе Парижа, следует сказать и
обо всех христианских церквах средневековья. Все в этом искусстве, возникшем
само собою, последовательно и соразмерно. Смерить один палец ноги гиганта --
значит определить размеры всего его тела.
     Но  возвратимся  к  этому фасаду  в  том  его  виде,  в  каком  он  нам
представляется,  когда  мы благоговейно созерцаем  суровый  и  мощный собор,
который, по словам его летописцев, наводит  страх -- quae mole  sua terrorem
incutit spectantibus. [35]
     Ныне в  его фасаде недостает трех важных частей: прежде всего крыльца с
одиннадцатью  ступенями, приподнимавшего его над землей; затем нижнего  ряда
статуй, занимавших ниши трех порталов;  и, наконец, верхнего  ряда изваяний,
некогда украшавших  галерею первого яруса  и  изображавших  двадцать  восемь
древних королей Франции, начиная с Хильдеберта и кончая Филиппом-Августом, с
державою в руке.
     Время, медленно  и  неудержимо поднимая  уровень почвы Сите,  заставило
исчезнуть  лестницу.  Но,  дав  поглотить  все растущему  приливу  парижской
мостовой одну за другой эти  одиннадцать  ступеней,  усиливавших впечатление
величавой высоты  здания, оно  вернуло собору,  быть может,  больше,  нежели
отняло:  оно  придало его  фасаду  темный колорит веков,  который претворяет
преклонный возраст памятника в эпоху наивысшего расцвета его красоты.
     Но  кто  низвергнул оба  ряда  статуй? Кто опустошил ниши?  Кто вырубил
посреди   центрального  портала  новую  незаконную  стрельчатую   арку?  Кто
отважился поместить туда  безвкусную,  тяжелую резную дверь в стиле Людовика
XV рядом с арабесками Бискорнета?.. Люди, архитекторы, художники наших дней.
     А внутри храма кто низверг исполинскую статую святого Христофора, столь
же  прославленную  среди статуй, как  большая  зала  Дворца правосудия среди
других зал, как шпиц Страсбургского собора среди колоколен? Кто грубо изгнал
из  храма множество статуй, которые населяли промежутки между колоннами нефа
и хоров, -- статуи коленопреклоненные, стоявшие во весь рост, конные, статуи
мужчин, женщин,  детей,  королей,  епископов, воинов,  каменные,  мраморные,
золотые, серебряные, медные, даже восковые?.. Уж никак не время.
     А кто  подменил древний готический алтарь,  пышно уставленный  раками и
ковчежцами,  тяжелым каменным  саркофагом, украшенным  головами  херувимов и
облаками,   похожим  на   попавший   сюда  архитектурный   образчик   церкви
Валь-де-Грас  или  Дома  инвалидов?   Кто   так   нелепо   вделал  в   плиты
карловингского пола, работы Эркандуса, этот тяжелый каменный  анахронизм? Не
Людовик ли XIV, исполнивший желание Людовика XIII?
     Кто  заменил холодным  белым  стеклом  цветные  витражи,  притягивавшие
восхищенный  взор  наших  предков  то  к  розетке  главного  портала,  то  к
стрельчатым окнам  алтаря? И что сказал бы  какой-нибудь причетник XIV века,
увидев  эту  чудовищную  желтую замазку, которой  наши  вандалы-архиепископы
запачкали собор? Он вспомнил  бы, что именно этой краской палач отмечал дома
осужденных  законом, он вспомнил бы отель Пти-Бурбон, в ознаменование измены
коннетабля  также вымазанный той самой желтой краской,  которая,  по  словам
Соваля, была "столь крепкой  и  доброкачественной,  что еще  более  ста  лет
сохраняла свою свежесть". Причетник решил бы, что святой храм осквернен, и в
ужасе бежал бы.
     А  если мы, минуя  неисчислимое множество мелких проявлений варварства,
поднимемся   на  самый  верх  собора,  то  спросим   себя:  что  сталось   с
очаровательной  колоколенкой, опиравшейся на  точку пересечения свода, столь
же  хрупкой  и  столь же  смелой, как  и ее  сосед, шпиц  Сент-Шапель  (тоже
снесенный)? Стройная, остроконечная, звонкая, ажурная, она, далеко  опережая
башни, так легко вонзалась в ясное небо! Один архитектор  (1787), обладавший
непогрешимым  вкусом,  ампутировал  ее,  а  чтобы скрыть рану,  счел  вполне
достаточным наложить на нее свинцовый пластырь, напоминающий крышку котла.
     Таково  было  отношение к дивным произведениям искусства  средневековья
почти  всюду, особенно во  Франции. На  его руинах можно различить три  вида
более или менее глубоких повреждений: прежде всего  бросаются в глаза те  из
них, что нанесла  рука времени,  там  и сям  неприметно  выщербив  и  покрыв
ржавчиной поверхность  зданий; затем  на них  беспорядочно  ринулись полчища
политических  и религиозных  смут,  -- слепых и яростных по  своей  природе,
которые  растерзали  роскошный  скульптурный и резной наряд соборов,  выбили
розетки, разорвали ожерелья из арабесок и  статуэток, уничтожили изваяния --
одни  за то,  что те были в митрах, другие  за  то,  что  их  головы венчали
короны; довершили разрушения моды,  все более вычурные и  нелепые, сменявшие
одна  другую   при  неизбежном  упадке  зодчества,  после  анархических,  но
великолепных отклонений эпохи Возрождения.
     Моды нанесли  больше вреда, чем революции. Они врезались в  самую плоть
средневекового искусства, они посягнули  на  самый его остов, они обкорнали,
искромсали,  разрушили,  убили  в  здании  его форму  и  символ, его смысл и
красоту. Не  довольствуясь этим, моды  осмелились переделать  его заново, на
что все же не притязали ни время, ни революции. Считая себя  непогрешимыми в
понимании  "хорошего   вкуса",  они  бесстыдно  разукрасили  язвы  памятника
готической   архитектуры   своими   жалкими   недолговечными   побрякушками,
мраморными  лентами,   металлическими  помпонами,  медальонами,   завитками,
ободками,  драпировками,  гирляндами,  бахромой, каменными  языками пламени,
бронзовыми  облаками,  дородными  амурами  и  пухлыми  херувимами,  которые,
подобно настоящей проказе, начинают пожирать  прекрасный лик искусства еще в
молельне Екатерины Медичи,  а два века  спустя  заставляют это измученное  и
манерное искусство окончательно угаснуть в будуаре Дюбарри.
     Итак,  повторим  вкратце  то,  на  что мы указывали выше: троякого рода
повреждения  искажают  облик  готического  зодчества.  Морщины  и наросты на
поверхности  -- дело времени. Следы грубого  насилия, выбоины,  проломы дело
революций, начиная с  Лютера и кончая Мирабо. Увечья, ампутации, изменения в
самом костяке здания, так называемые "реставрации" -- дело варварской работы
подражавших  грекам  и   римлянам  ученых  мастеров,  жалких  последователей
Витрувия и Виньоля.  Так великолепное искусство,  созданное  вандалами, было
убито академиками. К  векам,  к  революциям,  разрушавшим  по  крайней  мере
беспристрастно  и величаво,  присоединилась туча  присяжных  зодчих, ученых,
признанных,  дипломированных,  разрушавших  сознательно  и с  разборчивостью
дурного вкуса,  подменяя,  к вящей славе Парфенона, кружева готики  листьями
цикория времен Людовика XV.  Так осел лягает умирающего льва. Так засыхающий
дуб точат, сверлят, гложут гусеницы.
     Как  далеко  то время,  когда Робер Сеналис, сравнивая Собор  Парижской
Богоматери   с  знаменитым  храмом   Дианы  в  Эфесе,  "столь  прославленным
язычниками"   и   обессмертившим   Герострата,   находил   галльский   собор
великолепней по длине, ширине, высоте и устройству"! [36]
     Собор Парижской Богоматери не может быть,  впрочем, назван законченным,
цельным,  имеющим  определенный   характер  памятником.   Это  уже  не  храм
романского  стиля,  но  это  еще  и не  вполне готический храм.  Это  здание
промежуточного  типа.  В  отличие  от Турнюсского аббатства  Собор Парижской
Богоматери лишен суровой, мощной ширины фасада,  круглого и широкого  свода,
леденящей наготы,  величавой простоты надстроек, основанием которых является
круглая арка, тора.)
     Он не похож и  на собор в Бурже -- великолепное, легкое, многообразное,
пышное,  все  ощетинившееся остриями  стрелок  произведение  готики.  Нельзя
причислить собор и к древней семье мрачных, таинственных, приземистых и  как
бы придавленных полукруглыми сводами церквей, напоминающих египетские храмы,
за исключением их кровли, сплошь  эмблематических, жреческих, символических,
орнаменты  которых больше обременены ромбами  и зигзагами,  нежели  цветами,
больше  цветами,  нежели  животными,   больше   животными,   нежели  людьми;
являющихся  творениями  скорее  епископов, чем  зодчих;  служивших  примером
первого превращения  того искусства, насквозь  проникнутого теократическим и
военным духом, которое  брало свое  начало  в Восточной  Римской  империи  и
дожило до времен Вильгельма Завоевателя. Нельзя также отнести наш  собор и к
другой семье  церквей, высоких, воздушных,  с изобилием витражей,  смелых по
рисунку;   общинных  и   гражданских,  как  символы   политики,   свободных,
прихотливых  и необузданных,  как  творения  искусства;  служивших  примером
второго  превращения зодчества, уже  не эмблематического  и  жреческого,  но
художественного, прогрессивного и  народного, начинающегося  после крестовых
походов и заканчивающегося в царствование Людовика XI. Таким  образом. Собор
Парижской  Богоматери -- не чисто романского происхождения, как первые, и не
чисто арабского, как вторые.
     Это здание  переходного периода. Не успел саксонский зодчий воздвигнуть
первые столбы  нефа, как стрельчатый свод, вынесенный из крестовых  походов,
победоносно лег на широкие  романские капители, предназначенные поддерживать
лишь полукруглый свод.  Нераздельно властвуя с  той  поры,  стрельчатый свод
определяет формы всею собора  в целом.  Непритязательный и скромный вначале,
этот свод разворачивается, увеличивается, но  еще сдерживает себя, не дерзая
устремиться остриями своих стрел  и высоких арок в небеса, как он сделал это
впоследствии  в  стольких  дивных соборах.  Его  словно  стесняет  соседство
тяжелых романских столбов.
     Однако изучение  этих зданий переходного периода от романского стиля  к
готическому  столь  же  важно, как  и  изучение  образцов чистого стиля. Они
выражают  собою  тот  оттенок  в  искусстве, который без  них был бы для нас
утрачен. Это -- прививка стрельчатого свода к полукруглому.
     Собор  Парижской Богоматери как раз и является  примечательным образцом
подобной разновидности. Каждая сторона, каждый камень  почтенного  памятника
-- это не только страница  истории Франции,  но и истории науки и искусства.
Укажем здесь лишь на главные его особенности. В то время как  малые  Красные
врата по  своему  изяществу почти достигают предела утонченности готического
зодчества XV столетия, столбы нефа по объему и тяжести напоминают еще здание
аббатства  Сен-Жермен-де-Пре  времен   каролингов,   словно  между  временем
сооружения  врат  и  столбов  лег  промежуток  в  шестьсот  лет.  Все,  даже
герметики, находили  в символических украшениях  главного портала достаточно
полный обзор  своей науки, совершенным  выражением которой являлась  церковь
СенЖак-де-ла-Бушри.  Таким  образом,  романское   аббатство,  философическая
церковь,  готическое искусство, искусство саксонское, тяжелые круглые столбы
времен Григория VII,  символика герметиков, где Никола Фламель предшествовал
Лютеру,  единовластие папы, раскол  церкви,  аббатство  Сен-Жермен-де-Пре, и
Сен-Жак-дела-Бушри все расплавилось, смешалось, слилось  в Соборе  Парижской
Богоматери.  Эта  главная церковь,  церковь-прародительница,  является среди
древних  церквей  Парижа  чем-то  вроде химеры: у  нее голова  одной церкви,
конечности другой, торс третьей и чтото общее со всеми.
     Повторяем: эти постройки смешанного стиля представляют  немалый интерес
и для художника,  и для любителя древностей, и для историка.  Подобно следам
циклопических построек, пирамидам Египта и гигантским индусским пагодам, они
дают почувствовать,  насколько первобытно искусство  зодчества;  они  служат
наглядным доказательством того,  что крупнейшие памятники прошлого -- это не
столько  творения  отдельной личности,  сколько целого общества;  это скорее
следствие  творческих усилий народа, чем яркая вспышка гения, это  осадочный
пласт, оставляемый после себя  нацией;  наслоения, отложенные веками,  гуща,
оставшаяся в результате последовательного испарения человеческого  общества;
словом,  это  своего  рода  органическая   формация.  Каждая  волна  времени
оставляет на памятнике свой намыв,  каждое  поколение  --  свой слой, каждая
личность добавляет свой камень. Так  поступают  бобры,  так поступают пчелы,
так поступают и  люди.  Величайший  символ  зодчества,  Вавилон, представлял
собою улей.
     Великие здания,  как  и высокие  горы  --  творения веков. Часто  форма
искусства успела уже  измениться, а они все еще  не закончены, pendent opera
interrupta [37] тогда они спокойно принимают то направление, которое избрало
искусство.  Новое  искусство  берется за  памятник  в том виде, в  каком его
находит, отражается в нем,  уподобляет его себе,  продолжает  согласно своей
фантазии  и,  если  может, заканчивает  его.  Это совершается спокойно,  без
усилий, без противодействия, следуя естественному, бесстрастному закону. Это
черенок, который  привился,  это сок, который бродит,  это растение, которое
принялось. Поистине в  этих  последовательных спайках различных  искусств на
различной высоте одного  и того же  здания заключается  материал  для многих
объемистых томов, а нередко и сама всемирная история человечества. Художник,
личность, человек исчезают  в этих огромных массах,  не  оставляя после себя
имени творца; человеческий  ум  находит в  них  свое выражение и  свой общий
итог. Здесь время зодчий, а народ -- каменщик.
     Рассматривая  лишь  европейское, христианское зодчество, этого младшего
брата  огромных  каменных кладок Востока,  мы видим пред  собой  исполинское
образование,  разделенное на  три резко отличных друг  от друга  пояса: пояс
романский  [38],  пояс  готический  и  пояс  Возрождения,  который мы охотно
назовем  греко-римским.  Романский   пласт,  наиболее  древний  и  глубокий,
представлен  полукруглым  сводом, который  вновь  появляется  перед  нами  в
верхнем  новом пласте эпохи Возрождения, поддерживаемый  греческой колонной.
Между ними лежит пласт стрельчатого  свода.  Здания,  относящиеся  только  к
одному из этих  трех  наслоений, совершенно отличны от  других,  закончены и
едины. Таковы, например,  аббатство  Жюмьеж,  Реймский собор, церковь Креста
господня  в Орлеане.  Но  эти  три пояса,  как  цвета  в  солнечном спектре,
соединяются  и сливаются  по  краям.  Отсюда возникли  памятники  смешанного
стиля,  здания различных  оттенков  переходного  периода.  Среди  них  можно
встретить памятник  романский  по  своему основанию,  готический  по средней
части, греко-римский  -- по куполу.  Это объясняется тем,  что  он  строился
шестьсот лет. Впрочем, подобная разновидность встречается редко.  Образчиком
такого  здания  служит  главная башня  замка Этамп.  Чаще других встречаются
памятники  двух  формаций.  Таков Собор Парижской  Богоматери  -- здание  со
стрельчатым сводом,  которое первыми  своими  столбами внедряется  в  тот же
романский  слой,   куда   погружены  и   портал   Сен-Дени   и  неф   церкви
Сен-Кермен-деПре. Такова прелестная полуготическая зала  капитула Бошервиля,
до  половины охваченная романским пластом. Таков кафедральный собор в Руане,
который был бы  целиком готическим, если бы острие его центрального шпиля не
уходило в эпоху Возрождения. [39]
     Впрочем, все эти оттенки и различия касаются лишь внешнего вида здания.
Искусство  меняет  здесь только оболочку.  Самое же устройство христианского
храма  остается незыблемым. Внутренний остов  его  все  тот  же, все  то  же
последовательное расположение частей. Какой бы скульптурой и резьбой ни была
изукрашена оболочка  храма,  под нею  всегда находишь, хотя бы в зачаточном,
начальном  состоянии,  римскую  базилику.  Она  располагается  на  земле  по
непреложному закону.  Это все  те же два нефа, пересекающихся в виде креста,
верхний конец  которого, закругленный куполом, образует  хоры; это все те же
постоянные приделы для  крестных ходов внутри храма или для часовен -- нечто
вроде  боковых  проходов,   с  которыми  центральный  неф  сообщается  через
промежутки между колоннами. На этой постоянной основе бесконечно варьируется
число часовен, порталов, колоколен, шпилей, следуя за фантазией века, народа
и  искусства.  Предусмотрев  богослужебный  чин и  обеспечив его соблюдение,
зодчество в  остальном  поступает,  как ему вздумается.  Изваяния,  витражи,
розетки, арабески, резные украшения, капители, барельефы -- все это сочетает
оно по своему  вкусу  и по своим правилам.  Отсюда проистекает  изумительное
внешнее разнообразие  подобного  рода  зданий,  в основе  которых  заключено
столько порядка и единства. Ствол дерева неизменен, листва прихотлива.





     Мы попытались  восстановить  перед  читателями дивный  Собор  Парижской
Богоматери. Мы в общих чертах указали на те красоты, которыми он отличался в
XV веке и  которых ныне ему недостает, но  мы  опустили главное, а именно --
картину Парижа, открывавшуюся с высоты его башен.
     Когда  после  долгого восхождения ощупью по  темной  спирали  лестницы,
вертикально пронзающей массивные стены колоколен, вы внезапно вырывались  на
одну  из высоких, полных воздуха и света  террас,  перед вами развертывалась
великолепная  панорама. То было зрелище sill  generis [40], о котором  могут
составить себе понятие  лишь  те из  читателей,  кому посчастливилось видеть
какой-нибудь из  еще  сохранившихся  кое-где готических городов  во всей его
целостности, завершенности и сохранности, как, например, Нюрнберг в Баварии,
Витториа в Испании, или хотя бы  самые малые образцы таких городов, лишь  бы
они хорошо сохранились вроде Витре в Бретани или Нордгаузена в Пруссии.
     Париж  триста  пятьдесят лет  тому  назад,  Париж  XV столетия  был уже
городом-гигантом.  Мы,  парижане,   заблуждаемся  относительно   позднейшего
увеличения площади, занимаемой Парижем.  Со времен  Людовика  XI Париж вырос
немногим  более чем на  одну треть и, несомненно,  гораздо больше проиграл в
красоте, чем выиграл в размере.
     Как  известно, Париж  возник на древнем  острове  Сите,  имеющем  форму
колыбели. Плоский песчаный берег этого острова  был  его первой границей,  а
Сена -- первым рвом. В течение нескольких веков Париж существовал как остров
с двумя  мостами -- одним на севере, другим  на юге,  и  с  двумя  мостовыми
башнями, служившими  воротами и крепостями:  Гран-Шатле  на  правом берегу и
Пти-Шатле -- на левом.
     Позже, начиная со времен первой королевской династии, Париж, стесненный
на своем  острове,  не находя возможности развернуться  на нем,  перекинулся
через реку.  Первая ограда крепостных стен  и  башен врезалась в поля по обе
стороны Сены за Гран-Шатле и Пти-Шатле. От этой древней ограды еще в прошлом
столетии  оставались  кое-какие  следы,  но  ныне  от  нее сохранилось  лишь
воспоминание,  лишь  несколько легенд  да  ворота  Боде, или  Бодуайе, Porta
Bagauda  Мало-помалу  поток  домов,  беспрестанно  выталкиваемый  из  сердца
города,   перехлестнул   через  ограду,  источил,   разрушил   и   стер  ее.
Филипп-Август воздвигает  ему  новую плотину.  Он  со всех сторон заковывает
Париж в цепь толстых башен,  высоких и  прочных. В  течение  целого столетия
дома жмутся  друг  к  другу, скопляются  и, словно вода в водоеме,  все выше
поднимают свой уровень в этом бассейне. Они растут в глубь дворов, громоздят
этажи  на  этажи,  карабкаются  друг  на  друга,  подобно  сжатой  жидкости,
устремляются вверх,  и  только  тот из них  дышал свободно,  кому  удавалось
поднять  голову  выше  соседа.   Улицы  углубляются  и  суживаются;  площади
застраиваются  и   исчезают.  Наконец  дома   перескакивают   через   ограду
Филиппа-Августа и весело, вольно, вкривь и вкось, как вырвавшиеся на свободу
узники, рассыпаются по равнине. Они выкраивают в полях сады, устраиваются со
всеми удобствами.
     Начиная с 1367 года город до того разлился по предместьям, что для него
потребовалась новая ограда, особенно  на правом берегу. Ее возвел Карл V. Но
такой   город,  как  Париж,  растет  непрерывно.  Только   такие   города  и
превращаются  в  столицы.  Это  воронки,  куда  ведут  все   географические,
политические,  моральные и  умственные  стоки  страны,  куда направлены  все
естественные склонности целого народа; это, так сказать, кладези цивилизации
и  в то  же  время каналы, куда,  капля за  каплей, век за веком, без  конца
просачиваются  и где  скапливаются  торговля,  промышленность,  образование,
население, -- все, что плодоносно, все,  что живительно, все, что составляет
душу нации.  Ограда Карла V разделила судьбу ограды Филиппа-Августа. С конца
XV столетия дома перемахнули и через это препятствие, предместья устремились
дальше. В XVI столетии эта  ограда как бы все больше и больше подается назад
в  старый город, -- до того разросся за нею  новый. Таким образом, уже в  XV
веке, на котором  мы и  остановимся, Париж успел стереть три концентрических
круга стен, зародышем которых во времена Юлиана Отступника были Гран-Шатле и
Пти-Шатле.
     Могучий город разорвал  один за другим четыре пояса  стен, -- так  дитя
прорывает одежды, из  которых оно выросло. При Людовике XI среди  этого моря
домов торчали кое-где группы полуразвалившихся башен, оставшиеся  от древних
оград, подобно  остроконечным  вершинам холмов во время  наводнения, подобно
островам старого Парижа, затопленным приливом нового города.
     С  тех  пор,  как это  ни  грустно,  Париж  вновь преобразился;  но  он
преодолел всего только одну ограду, ограду Людовика XV, эту  жалкую стену из
грязи и мусора, достойную короля, построившего ее, и поэта, ее воспевшего.
     В застенке стен Париж стенает.
     В XV столетии Париж был разделен на три города, резко отличавшихся друг
от   друга,  независимых,   обладавших  каждый  своей   физиономией,   своим
специальным  назначением,  своими  нравами,  обычаями,  привилегиями,  своей
историей: Сите, Университет  и Город.  Сите, расположенный на острове, самый
древний из них и самый  незначительный по размерам, был матерью двух  других
городов,  напоминая  собою -- да простится  нам это сравнение --  старушонку
между двумя стройными красавицами-дочерьми.  Университет занимал левый берег
Сены, от башни Турнель до Нельской башни. В современном Париже  этим  местам
соответствуют: одному -- Винный рынок, другому -- Монетный  двор. Ограда его
довольно  широким полукругом  вдалась  в  поле,  на  котором  некогда  Юлиан
Отступник  воздвиг свои термы.  В  ней  находился и холм  святой  Женевьевы.
Высшей  точкой этой каменной дуги  были  Папские ворота, почти на  том самом
месте, где ныне  расположен Пантеон. Город, самая  обширная из  трех  частей
Парижа, занимал  правый берег Сены.  Его  набережная,  обрывавшаяся, вернее,
прерывавшаяся  в  нескольких местах, тянулась вдоль Сены, от башни  Бильи до
башни Буа, то  есть  от  того  места, где  расположены  теперь  Провиантские
склады, и  до Тюильри. Эти  четыре точки, в которых  Сена  перерезала ограду
столицы,  оставляя налево Турнель и Нельскую башню, а направо -- башню Бильи
и башню Буа, известны главным образом  под именем "Четырех парижских башен".
Город вдавался в поля еще дальше, чем Университет. Высшей точкой  его ограды
(возведенной Карлом  V) были ворота  Сен-Дени  и  Сен-Мартен, местоположение
которых не изменилось до сих пор.
     Как мы уже сказали, каждая из этих трех больших частей Парижа  сама  по
себе являлась городом, но  городом  слишком узкого  назначения,  чтобы  быть
вполне законченным и обходиться без двух других. Поэтому  и облик каждого из
этих  трех городов был совершенно своеобразен. В Сите преобладали  церкви, в
Городе  --  дворцы,  в   Университете  --  учебные  заведения.   Не  касаясь
второстепенных особенностей древнего  Парижа и прихотливых законов дорожного
ведомства,  отметим   в   общих  чертах,   основываясь  лишь   на   примерах
согласованности и однородности в этом хаосе городских судебных ведомств, что
юридическая власть  на  острове принадлежала епископу,  на правом  берегу --
торговому старшине,  на  левом --  ректору.  Верховная  же  власть над всеми
принадлежала   парижскому  прево,  то  есть  чиновнику  королевскому,  а  не
муниципальному. В Сите  находился Собор Парижской  Богоматери,  в Городе  --
Лувр и  Ратуша, в Университете --  Сорбонна.  В Городе помещался Центральный
рынок, в Сите -- госпиталь Отель-Дье,  в Университете Пре-о-Клер. Проступки,
совершаемые  школярами  на левом  берегу, разбирались на острове  во  Дворце
правосудия и карались на  правом берегу,  в Монфоконе, если только в дело не
вмешивался ректор, знавший, что  Университет -- сила, а король слаб: школяры
обладали  привилегией  быть  повешенными  у  себя. (Заметим  мимоходом,  что
большая часть этих  привилегий -- среди  них встречались  и более важные  --
была отторгнута у королевской власти путем бунтов и мятежей. Таков, впрочем,
стародавний обычай: король тогда  лишь уступает, когда  народ вырывает. Есть
старинная грамота, где очень  наивно  сказано по  поводу верности подданных:
Cluibui  iidelitas in reges,  quae lamen aliquoties  seditiombus inierrupla,
multa peperit privilegia. [41])
     В   XV  столетии  Сена  омывала  пять  островов,  расположенных  внутри
парижской  ограды: Волчий  остров,  где в те  времена росли деревья, а  ныне
продают дрова; остров Коровий и остров Богоматери  -- оба пустынные, если не
считать  двух-трех   лачуг,  и  оба  представлявшие  собой  ленные  владения
парижского епископа (в  XVII столетии оба эти острова соединили, застроили и
назвали  островом святого Людовика); затем следовали  Сите и  примыкавший  к
нему островок  Коровий перевоз, впоследствии исчезнувший  под насыпью Нового
моста. В Сите в то время было пять мостов: три  с правой стороны -- каменные
мосты Богоматери и Менял и деревянный Мельничий мост; два с левой стороны --
каменный Малый мост и деревянный  Сен-Мишель; все они были застроены домами.
Университет  имел  шесть ворот,  построенных  Филиппом-Августом;  это  были,
начиная с башни Турнель, ворота Сен-Виктор, ворота Борделль, Папские, ворота
СенЖак, Сен-Мишель и Сен-Жермен.  Город имел также шесть ворот,  построенных
Карлом  V; это  были,  начиная от  башни Бильи,  ворота Сент-Антуан,  ворота
Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, ворота  Монмартр,  ворота Сент-Оноре.  Все эти
ворота  были крепки и,  что нисколько не мешало их прочности, красивы. Воды,
поступавшие из Сены в широкий и глубокий ров, где во время зимнего половодья
образовывалось сильное течение, омывали подножие городских стен вокруг всего
Парижа. На ночь ворота  запирались, реку  на обоих  концах города заграждали
толстыми железными цепями, и Париж спал спокойно.
     С  высоты птичьего полета эти три  части  -- Сите,  Университет и Город
представляли   собою,   каждая   в  отдельности,  густую   сеть   причудливо
перепутанных улиц. Тем не менее с  первого взгляда становилось ясно, что эти
три  отдельные  части  города  составляют  одно  целое.  Можно  было   сразу
разглядеть  две  длинные  параллельные улицы,  тянувшиеся  беспрерывно,  без
поворотов,  почти  по  прямой  линии;  спускаясь перпендикулярно  к  Сене  и
пересекая  все три  города из конца в  конец, с юга на север, они соединяли,
связывали, смешивали  их  и,  неустанно  переливая людские волны  из  ограды
одного города в ограду другого, превращали три города в один. Первая из этих
улиц  вела  от  ворот  Сен-Жак  к  воротам  Сен-Мартен;  в Университете  она
называлась  улицею Сен-Жак, в Сите -- Еврейским кварталом, а в Городе улицею
Сен-Мартен;  она дважды  перебрасывалась  через  реку  мостами  Богоматери и
Малым.  Вторая  называлась  улицею Подъемного  моста  --  на  левом  берегу,
Бочарной улицею -- на острове, улицею Сен-Дени -- на  правом берегу,  мостом
Сен-Мишель -- на одном рукаве Сены, мостом Менял -- на другом, и тянулась от
ворот Сен-Мишель  в  Университете до ворот  Сен-Дени в  Городе.  Словом, под
всеми  этими  различными  названиями  скрывались  все   те   же  две  улицы,
улицы-матери, улицы-прародительницы, две артерии Парижа.  Все остальные вены
этого тройного города либо питались от них, либо в них вливались.
     Независимо от  этих двух главных  поперечных улиц, прорезавших Париж из
края  в край,  во всю  его  ширину,  и  общих  для  всей  столицы,  Город  и
Университет,  каждый в  отдельности,  имели  свою собственную главную улицу,
которая  тянулась  параллельно  Сене  и  пересекала  под  прямым  углом  обе
"артериальные" улицы.  Таким образом, в  Городе от  ворот  Сент-Антуан можно
было по  прямой линии спуститься  к воротам Сент-Оноре,  а в Университете от
ворот СенВиктор к воротам  Сен-Жермен. Эти две большие дороги, скрещиваясь с
двумя  упомянутыми выше,  представляли собою ту основу, на которой покоилась
всюду одинаково узловатая и густая, подобно лабиринту, сеть парижских  улиц.
Пристально  вглядываясь  в  сливающийся   рисунок   этой  сети,  можно  было
различить,  кроме того, как  бы  два  пучка, расширяющихся  один  в  сторону
Университета, другой -- в  сторону Города; две связки больших улиц,  которые
шли, разветвляясь, от мостов к воротам.
     Кое-что от этого геометрального плана сохранилось и доныне.
     Какой же вид представлял город в  целом с высоты башен Собора Парижской
Богоматери в 1482 году? Вот об этом-то мы и попытаемся рассказать.
     Запыхавшийся  зритель, взобравшийся на самый верх собора, прежде  всего
был  бы  ослеплен  зрелищем  расстилавшихся внизу крыш,  труб, улиц, мостов,
площадей, шпилей, колоколен. Его взору одновременно представились бы: резной
щипец,  остроконечная кровля, башенка,  повисшая  на  углу  стены,  каменная
пирамида XI  века, шиферный обелиск XV  века, круглая гладкая  башня  замка,
четырехугольная  узорчатая  колокольня  церкви  --  и  большое  и  малое,  и
массивное  и воздушное. Его взор  долго блуждал бы, проникая в глубины этого
лабиринта,    где   все    было   отмечено   своеобразием,    гениальностью,
целесообразностью  и красотой;  все  было  порождением искусства,  начиная с
самого маленького домика с расписным и лепным фасадом, наружными деревянными
креплениями, с низкой аркой двери, с нависшими  над ним верхними  этажами  и
кончая  величественным Лувром,  окруженным  в  те времена  колоннадой башен.
Назовем  главные  массивы  зданий,   которые  вы   прежде  всего  различите,
освоившись в этом хаосе строений.
     Прежде всего  Сите. "Остров Сите, -- говорит Соваль, у  которого  среди
пустословия временами встречаются удачные выражения, -- напоминает громадное
судно,  завязшее  в  тине  и  отнесенное  ближе  к  середине Сены".  Мы  уже
объясняли, что в XV столетии это  "судно" было пришвартовано к обоим берегам
реки пятью  мостами. Эта форма острова, напоминающая корабль, поразила также
и  составителей  геральдических  книг. По  словам  Фавена и  Паскье,  только
благодаря этому сходству, а вовсе не вследствие осады норманнов, на  древнем
гербе Парижа  изображено судно. Для  человека, умеющего  в нем  разбираться,
герб --  алгебра, герб  --  язык. Вся история второй половины  средних веков
запечатлена  в геральдике,  подобно  тому,  как история первой  их  половины
выражена в символике романских церквей. Это иероглифы феодализма, заменившие
иероглифы теократии.
     Итак, первое, что бросалось в глаза, был остров Сите, обращенный кормою
на восток, а носом на  запад.  Став лицом к носу корабля, вы различали перед
собою  рой  старых кровель, над которыми круглилась широкая свинцовая  крыша
Сент-Шапель, похожая на  спину слона,  отягощенного своей башенкой. Но здесь
этой башенкой был самый  дерзновенный, самый отточенный,  самый филигранный,
самый  прозрачный  шпиль,  сквозь   кружевной  конус   которого   когда-либо
просвечивало  небо.  Перед Собором  Парижской Богоматери  со стороны паперти
расстилалась  великолепная   площадь,   застроенная  старинными   домами,  с
вливающимися в нее  тремя  улицами. Южную сторону  этой площади осенял  весь
изборожденный  морщинами, угрюмый фасад  госпиталя  Отель-Дье  с  его словно
покрытой волдырями и бородавками кровлей. Далее направо, налево, к  востоку,
к  западу в этом сравнительно тесном пространстве Сите вздымались колокольни
двадцати  одной  церкви  разных  эпох,  разнообразных  стилей,  всевозможных
размеров,  от   приземистой,   источенной   червями   романской  колоколенки
Сен-Дени-дю-Па,  career Glaucini, и до тонких игл  церквей Сен-Пьероо-Беф  и
Сен-Ландри.  Позади  Собора  Парижской  Богоматери   на   севере  раскинулся
монастырь с его готическими галереями; на  юге --  полуроманский епископский
дворец; на востоке  -- пустынный мыс Терен. В этом нагромождении домов можно
было узнать по высоким каменным ажурным навесам, украшавшим в ту эпоху  все,
даже слуховые  окна  дворцов,  особняк, поднесенный  городом  в дар  Ювеналу
Дезюрсен при Карле VI;  чуть подальше -- просмоленные  балаганы рынка Палюс;
еще дальше -- новые хоры старой церкви Сен-Жермен, удлиненные в 1458 году за
счет  улицы  Фев;  а  еще  дальше  --  то  кишащий  народом  перекресток, то
воздвигнутый на углу улицы вращающийся позорный столб, то остаток прекрасной
мостовой Филиппа-Августа -- великолепно вымощенную посреди улицы дорожку для
всадников, так неудачно замененную  в XVI  веке  жалкой  булыжной  мостовой,
именовавшейся "Мостовою Лиги", то пустынный внутренний дворик с одной из тех
сквозных башенок,  которые  пристраивались  к дому  для  внутренней винтовой
лестницы,  как  это было принято  в XV веке,  и образец которых еще и теперь
можно  встретить на  улице Бурдоне. Наконец вправо от Сент-Шапель, к западу,
на самом берегу реки, разместилась  группа башен Дворца правосудия.  Высокие
деревья королевских садов, разбитых на западной оконечности Сите,  застилали
от взора островок Коровьего перевоза. Что касается  воды, то  с башен Собора
Парижской Богоматери ее  почти не было видно  ни с той, ни с другой стороны:
Сена скрывалась под мостами, а мосты под домами.
     И  если вы, минуя эти мосты, застроенные  домами с  зелеными  кровлями,
скоро   заплесневевшими  от  водяных  испарений,  обращали  взор  влево,   к
Университету,  то прежде  всего вас поражал большой  приземистый  сноп башен
Пти-Шатле,  разверстые  ворота  которого,  казалось,  поглощали конец Малого
моста; если же  ваш взгляд устремлялся  вдоль берега с  востока на запад, от
башни Турнель  до Нельской, то перед вами длинной  вереницей бежали здания с
резными балками,  с цветными оконными  стеклами, с нависшими друг над другом
этажами  --  нескончаемая  ломаная  линия  островерхих кровель,  то  и  дело
перегрызаемая  пастью  какой-нибудь  улицы,  обрываемая  фасадом  или  углом
какого-нибудь большого особняка, непринужденно раскинувшегося своими дворами
и  садами,  крылами  и корпусами среди сборища теснящихся, жмущихся  друг  к
другу домов, подобно знатному барину среди деревенщины.
     Таких  особняков  на  набережной  было  пять или шесть, от особняка  де
Лорен,  разделившего  с  бернардинцами большое  огороженное пространство  по
соседству с Турнель, и до особняка Нель, главная башня которого была рубежом
Парижа, а  остроконечные  кровли три месяца  в году прорезали своими черными
треугольниками багряный диск заходящего солнца.
     На   этом  берегу   Сены  было  меньше   торговых   заведений,  чем  на
противоположном;   здесь  больше   толпились   и  шумели   школяры,   нежели
ремесленники, и в сущности набережной в настоящем смысле этого слова служило
лишь пространство от моста  Сен-Мишель  до Нельской башни.  Остальная  часть
берега Сены была либо оголенной песчаной полосой, как по ту сторону владения
бернардинцев, либо  скопищем домов,  подступавших к  самой воде, между двумя
мостами. Здесь  постоянно слышался  оглушительный  гвалт  прачек; с  утра до
вечера они кричали, болтали  и пели вдоль всего побережья и  звучно колотили
вальками как и в наши дни. Это был веселый уголок Парижа.
     Университетская сторона казалась сплошной глыбой. Это была однородная и
плотная масса.  Частые остроугольные,  сросшиеся,  почти одинаковые по форме
кровли казались с высоты кристаллами одного и  того же вещества.  Прихотливо
извивавшийся  ров улиц разрезал почти  на пропорциональные ломти  этот пирог
домов.  Отовсюду  видны  были  сорок  два  коллежа Университетской  стороны,
расположенные довольно равномерно. Разнообразные и забавные коньки крыш всех
этих  прекрасных зданий были  произведением того же самого искусства, что  и
скромные  кровли, над которыми они возвышались;  в сущности они были не  чем
иным,  как возведением в квадрат или в куб той же геометрической фигуры. Они
усложняли  целое, не нарушая  его  единства;  дополняли,  не обременяя  его.
Геометрия  -- та  же  гармония.  Над  живописными  чердаками  левого  берега
торжественно  возвышались  прекрасные особняки: ныне  исчезнувшие  Неверское
подворье. Римское подворье, Реймское подворье и особняк  Клюни, существующий
еще  и  сейчас  на  радость  художникам, хотя и без башни,  которой его  так
безрассудно  лишили  несколько  лет  назад.   Здание  романского   стиля,  с
прекрасными  сводчатыми арками, возле Клюни  -- это термы Юлиана. Здесь было
также множество аббатств более смиренной красоты, более суровой величавости,
но не менее прекрасных и не менее обширных Из них прежде всего останавливали
внимание:  Бернардинское  аббатство с  тремя колокольнями; монастырь  святой
Женевьевы,  уцелевшая  четырехугольная  башня  которого  заставляет   горько
пожалеть  об  остальном;  Сорбонна,  полушкола,  полумонастырь, от  которого
сохранился  еще  изумительный  неф;  красивый   квадратной  формы  монастырь
матюринцев; его сосед,  монастырь бенедиктинцев, в ограду которого за время,
протекшее между седьмым и восьмым изданием этой книги, на скорую руку успели
втиснуть  театр, Кордельерское аббатство с тремя громадными высящимися рядом
пиньонами; Августинское  аббатство,  изящная стрелка которого поднималась на
западной стороне этой части  Парижа, вслед за Нельской башней. В  ряду  этих
монументальных зданий коллежи, являющиеся, собственно говоря, соединительным
звеном между  монастырем  и миром, по суровости,  исполненной  изящества, по
скульптуре,  менее воздушной, чем у дворцов, и  архитектуре,  менее строгой,
чем у  монастырей,  занимали среднее место между особняками и аббатствами. К
сожалению, теперь почти  ничего не сохранилось от этих памятников старины, в
которых  готическое  искусство  с  такой  точностью  перемежало  пышность  и
умеренность. Над  всем  господствовали  церкви  (они  были  многочисленны  и
великолепны в Университете и также являли собою все эпохи зодчества, начиная
с полукруглых сводов Сен-Жюльена  и кончая стрельчатыми арками СенСеверина);
как еще один  гармонический аккорд, добавленный  к ходу  созвучий, они  то и
дело   прорывали   сложный   узор   пиньонов   резными   шпилями,  сквозными
колокольнями, тонкими иглами, линии которых были  великолепным и увеличенным
повторением остроугольной формы кровель.
     Университетская  сторона  была  холмистою.  Холм  святой  Женевьевы  на
юго-восточной стороне  вздувался, как  огромный пузырь. Любопытное зрелище с
высоты  Собора  Парижской  Богоматери  являло собой это  множество  узких  и
извилистых улиц (ныне Латинский квартал), эти грозди домов,  разбросанных по
всем  направлениям   на   его  вершине   и   в  беспорядке,  почти   отвесно
устремлявшихся по его склонам к самой реке:  одни, казалось,  падают, другие
карабкаются  наверх, и все цепляются  друг за друга. От беспрерывного потока
тысяч черных точек,  двигавшихся на мостовой, рябило  в глазах:  это  кишела
толпа, еле различимая с такой высоты и на таком расстоянии.
     Наконец  в  промежутках  между  этими  кровлями,  шпилями  и  выступами
несчетного   числа   зданий,   причудливо    изгибавших,   закручивавших   и
зазубривавших линию  границы  Университетской  стороны, местами проглядывали
часть толстой  замшелой  стены, массивная круглая башня,  зубчатые городские
ворота, изображавшие  крепость, -- то была ограда  Филиппа-Августа.  За  ней
зеленели  луга,  убегали  дороги,  вдоль  которых  тянулись  последние  дома
предместий, все более и более редевшие, по мере  того как  они  удалялись от
города.
     Некоторые из этих  предместий имели довольно важное значение. Например,
начиная от  Турнель, предместье Сен-Виктор с  его одноарочным  мостом  через
Бьевр, с его аббатством, в котором сохранилась эпитафия Людовика Толстого --
epitaphium  Ludovici Grossi,  с церковью,  увенчанной  восьмигранным шпилем,
окруженным четырьмя  колоколенками XI века (такой же точно можно видеть и до
сих пор  в Этампе, его еще не разрушили); далее -- предместье СенМарсо,  уже
имевшее в то время три церкви и  один монастырь;  еще дальше, оставляя влево
четыре белые стены  мельницы Гобеленов, можно увидеть  предместье  Сен-Жак с
чудесным резным распятием на перекрестке; потом -- церковь Сен-Жак-дю-Го-Па,
которая в  то время была еще готической, остроконечной,  прелестной; церковь
Сен-Маглуар  XIV  века, прекрасный неф которой Наполеон превратил в сеновал;
церковь  НотрДам-де-Шан  с  византийской мозаикой. Наконец, минуя стоящий  в
открытом  поле  картезианский  монастырь  -- роскошное  здание,  современное
Дворцу правосудия, с множеством  палисадничков, и пользующиеся дурной славой
руины  Вовера,  глаз   встречал  на  западе  три  романские  стрелы   церкви
Сен-Жермен-де-Пре. Позади  этой церкви начиналось Сен-Жерменское предместье,
бывшее в то время уже большой общиной и состоявшее из пятнадцати -- двадцати
улиц.   На  одном  из  углов   предместья  высилась  островерхая  колокольня
Сен-Сюльпис.  Тут  же  рядом  можно  было  разглядеть  четырехстенную ограду
Сен-Жерменской  ярмарочной площади, где  ныне  расположен  рынок;  затем  --
вертящийся  позорный  столб,  принадлежавший  аббатству,  красивую   круглую
башенку под свинцовым конусообразным куполом; еще дальше -- черепичный завод
и Пекарную улицу, ведшую к общественной хлебопекарне, мельницу на пригорке и
больницу  для  прокаженных  --  домик на  отлете,  которого  сторонились. Но
особенно  привлекало взор и надолго приковывало к себе аббатство Сен-Жермен.
Этот  монастырь, производивший  внушительное впечатление и как церковь и как
господское  поместье, этот дворец духовенства, в котором  парижские епископы
считали  за  честь  провести  хотя  бы одну  ночь,  его  трапезная,  которая
благодаря   стараниям  архитектора  по  облику,   красоте   и  великолепному
окну-розетке  напоминала  собор,  изящная  часовня  во  имя  божьей  матери,
огромный  спальный покой, обширные  сады, опускная  решетка, подъемный мост,
зубчатая ограда на зеленом фоне окрестных лугов, дворы, где среди отливавших
золотом кардинальских мантий сверкали доспехи воинов, -- все это сомкнутое и
сплоченное вокруг  трех высоких  романских  шпилей,  прочно  утвержденных на
готическом своде, вставало на горизонте великолепной картиной.
     Когда, наконец,  вдосталь насмотревшись на Университетскую сторону,  вы
обращались к правому  берегу, к Городу, панорама резко менялась. Город, хотя
и более обширный, чем Университет, не представлял такого единства. С первого
же  взгляда  нетрудно  было   заметить,  что  он  распадается  на  несколько
совершенно обособленных частей. Та часть Города на востоке, которая и теперь
еще  называется  "Болотом" (в  память о том  болоте, куда  Камюложен  завлек
Цезаря), представляла собою скопление дворцов.  Весь этот квартал тянулся до
самой реки.  Четыре  почти  смежных особняка  -- Жуй, Сане, Барбо и  особняк
королевы -- отражали в водах Сены свои шиферные крыши, прорезанные стройными
башенками. Эти четыре здания  заполняли  все пространство от улицы Нонендьер
до аббатства целестинцев, игла которого  изящно  оттеняла  линию их зубцов и
коньков. Несколько  позеленевших от плесени лачуг,  нависших над водой перед
этими  роскошными  особняками,  не  мешали  разглядеть прекрасные  линии  их
фасадов, их широкие квадратные  окна с каменными переплетами, их стрельчатые
портики, уставленные статуями, четкие грани стен из  тесаного камня и все те
очаровательные архитектурные неожиданности, благодаря которым кажется, будто
готическое зодчество в каждом памятнике прибегает к новым сочетаниям. Позади
этих дворцов, разветвляясь по всем направлениям, то в продольных пазах, то в
виде  частокола  и  вся в зубцах, как крепость, то прячась,  как  загородный
домик, за  раскидистыми деревьями, тянулась бесконечная  причудливая  ограда
удивительного   дворца  Сен-Поль,  в  котором  могли  свободно  и   роскошно
разместиться  двадцать два  принца королевской  крови, таких,  как  дофин  и
герцог Бургундский, с их слугами и с  их свитой, не считая знатных вельмож и
императора, когда тот посещал Париж, а также  львов,  которым были  отведены
особые палаты в этом королевском  дворце. Заметим, что в  то время помещение
царственной особы состояло не менее чем из  одиннадцати покоев, от парадного
зала и до  молельной, не  считая галерей, бань, ванных и иных  относящихся к
нему "подсобных" комнат; не говоря об отдельных садах, отводимых для каждого
королевского гостя; не говоря о  кухнях, кладовых, людских, общих трапезных,
задних дворах, где находились  двадцать два главных  служебных помещения, от
хлебопекарни и  до винных погребов; не говоря о  залах для разнообразных игр
-- в шары, в мяч, в обруч, о птичниках, рыбных садках, зверинцах,  конюшнях,
стойлах, библиотеках,  оружейных  палатах и кузницах.  Вот  что  представлял
собою тогда королевский дворец, будь то  Лувр или Сен-Поль.  Это был город в
городе.
     С  той башни,  на которой мы стоим, дворец СенПоль, полузакрытый от нас
четырьмя   упомянутыми  большими  зданиями,  был  еще  очень  внушителен   и
представлял  собой чудесное зрелище.  В  нем легко можно  было различить три
особняка, которые Карл  пристроил  к своему дворцу, хотя они и  были искусно
связаны  с  главным  зданием  при  помощи ряда длинных галерей с  расписными
окнами  и колонками. Это были: особняк Пти-Мюс  с резной балюстрадой, изящно
окаймлявшей его  крышу; особняк  аббатства Сен-Мор, имевший вид  крепости, с
массивной  башней, бойницами, амбразурами, небольшими железными бастионами и
гербом  аббатства  на широких  саксонских  воротах,  между  двух  выемок для
подъемного  моста;  особняк  графа  д'Этамп, с  разрушенной  вышкой  круглой
замковой  башни,  зазубренной,  как  петушиный гребень;  местами  три-четыре
вековых дуба  образовывали купы, наподобие огромных кочанов цветной капусты;
в прозрачных водах сажалок, переливавшихся  светом и  тенью,  глаз  подмечал
вольные игры  лебедей; а  дальше  -- множество  дворов,  живописную  глубину
которых  можно  было  разглядеть,  Львиный  дворец   с  низкими  сводами  на
приземистых  саксонских  столбах,   с  железными  решетками,  из-за  которых
постоянно  слышалось рычанье, а  над всем этим  вздымалась чешуйчатая стрела
церкви Благовещенья.  Слева  находилось жилище  парижского прево, окруженное
четырьмя башенками тончайшей резьбы. В середине, в глубине, находился дворец
Сен-Поль со  всеми его размножившимися фасадами, с постепенными приращениями
со времен Карла V, этими  смешанного стиля наростами, которыми в продолжение
двух веков обременяла его фантазия архитекторов, со сводчатыми  алтарями его
часовен, коньками его галерей, с множеством флюгеров на все четыре стороны и
двумя высокими  башнями,  конические крыши которых,  окруженные  у основания
зубцами, напоминали остроконечные шляпы с приподнятыми полями.
     Продолжая  подниматься  ступень за ступенью  по этому простиравшемуся в
отдалении  амфитеатру дворцов и  преодолев  глубокую лощину,  словно вырытую
среди  кровель  Города и  обозначавшую улицу СентАнтуан,  ваш  взор достигал
наконец Ангулемского подворья  --  обширного  строения, созданного  усилиями
нескольких эпох, в котором новые, незапятнанной белизны  части столь же мало
шли  к целому,  как красная  заплата к  голубой  мантии.  Тем  не  менее  до
странности остроконечная  и высокая крыша нового дворца щетинившаяся резными
желобами, покрытая свинцовыми полосами, на которых множеством фантастических
арабесок  вились  искрящиеся инкрустации из позолоченной меди, -- эта крыша,
столь своеобразно изукрашенная, грациозно возносилась над бурыми развалинами
старинного дворца,  толстые башни  которого, раздувшиеся  от времени, словно
бочки, осевшие от ветхости и треснувшие сверху донизу,  напоминали толстяков
с расстегнувшимися на брюхе жилетами.  Позади этого здания высился лес стрел
дворца Ла-Турнель. Ничто в мире, ни Альгамбра, ни Шамборский замок, не могло
представить более волшебного, более воздушного, более чарующего зрелища, чем
этот  высокоствольный  лес  стрел,   колоколенок,  дымовых  труб,  флюгеров,
спиральных  и винтовых лестниц,  сквозных,  словно  изрешеченных пробойником
бельведеров,  павильонов,  веретенообразных   башенок,  или,  как  их  тогда
называли,  "вышек"  всевозможной  формы,  высоты  и  расположения.  Все  это
походило на гигантскую каменную шахматную доску.
     Направо   от  Ла-Турнель  ершился  пук  огромных  иссиня-черных  башен,
вставленных одна в  другую  и  как  бы перевязанных окружавшим их  рвом. Эта
башня,  в  которой  было прорезано  больше  бойниц,  чем  окон,  этот  вечно
вздыбленный  подъемный  мост,  эта  вечно  опущенная  решетка,  все  это  --
Бастилия. Эти торчащие между зубцами  подобия  черных клювов, что напоминают
издали дождевые желоба -- пушки.
     Под  жерлами,  у  подножия чудовищного здания  --  ворота  Сент-Антуан,
заслоненные двумя башнями.
     За  Ла-Турнель,   вплоть  до  самой  ограды,   воздвигнутой  Карлом  V,
расстилался,  весь  в  богатых  узорах  зелени и  цветов, бархатистый  ковер
королевских  полей и парков, в центре которого по лабиринту деревьев и аллей
можно было различить знаменитый сад Дедала, который Людовик подарил Куактье.
Обсерватория этого медика возвышалась над лабиринтом, словно одинокая мощная
колонна  с  маленьким  домиком  на  месте  капители.   В  этой   лаборатории
составлялись страшные гороскопы.
     Ныне на том месте Королевская площадь.
     Как мы уже упоминали, дворцовый квартал, о  котором мы  старались  дать
понятие читателю, отметив, впрочем,  лишь наиболее примечательные  строения,
заполнял угол, образуемый  на востоке оградою Карла V  и Сеною. Центр Города
был загроможден жилыми домами. Как  раз к этому месту выходили все три моста
правобережного  Города, а  возле мостов  жилые  дома появляются  прежде  чем
дворцы. Это скопление жилищ, лепящихся друг к другу, словно  ячейки в  улье,
не лишено было  своеобразной красоты. Кровли большого города подобны морским
волнам:  в них  есть  какое-то величие. В сплошной их  массе пересекавшиеся,
перепутавшиеся улицы образовывали сотни затейливых  фигур. Вокруг рынков они
напоминали звезду с великим множеством лучей.  Улицы Сен-Дени и СенМартен со
всеми их  бесчисленными  разветвлениями поднимались  рядом, как  два  мощных
сплетшихся дерева. И через весь этот  узор змеились Штукатурная, Стекольная,
Ткацкая  и другие улицы.  Окаменевшую зыбь моря  кровель  местами  прорывали
прекрасные  здания. Одним из них была башня Шатле, высившаяся в начале моста
Менял, за которым, под колесами  Мельничного моста, пенились воды  Сены; это
была уже не римская башня времен Юлиана  Отступника, а феодальная башня XIII
века, сооруженная из столь  крепкого камня, что за три  часа  работы молоток
каменщика мог продолбить его не больше  чем на пять пальцев в глубину  К ним
относилась и нарядная квадратная колокольня церкви Сен-Жак-де-ла-Бушри, углы
которой скрадывались  скульптурными  украшениями,  восхитительная  уже в  XV
веке,  хотя  она  тогда  еще  не  была  закончена.  В  частности,  ей  тогда
недоставало тех  четырех  чудовищ, которые, взгромоздившись  впоследствии на
углы ее  крыши, кажутся еще и сейчас четырьмя сфинксами, загадавшими  новому
Парижу загадку старого Парижа;  ваятель Ро установил их в 1526 году, получив
за свой  труд  двадцать франков.  Таков был и  "Дом с колоннами", выходивший
фасадом на  Гревскую площадь, о которой мы  уже дали некоторое представление
нашему  читателю.  Далее  --  церковь СенЖерве,  впоследствии  изуродованная
порталом  "хорошего  вкуса",  церковь  Сен-Мери,  древние стрельчатые  своды
которой  еще   почти   не  отличались   от   полукруглых;  церковь  Сен-Жан,
великолепный  шпиль  которой  вошел  в поговорку, и  еще десятки памятников,
которые не погнушались  укрыть свои  чудеса в хаосе темных, узких  и длинных
улиц Прибавьте к  этому  каменные резные распятия, которыми  еще больше, чем
виселицами,  изобиловали  перекрестки;  кладбище   Невинных,  художественная
ограда которого видна была издали за кровлями; вертящийся позорный столб над
кровлями Центрального рынка с его верхушкой, выступавшей между двух  дымовых
труб   Виноградарской   улицы;   лестницу,    поднимавшуюся    к    распятию
Круа-дю-Трауар, на перекрестке того  же названия,  где  вечно  кишел  народ;
кольцо  лачуг  Хлебного  рынка;   остатки  древней  ограды  Филиппа-Августа,
затерявшиеся   среди  массы  домов;   башни,   словно  изглоданные   плющом,
развалившиеся ворота,  осыпающиеся, бесформенные  куски  стен; набережную  с
множеством лавчонок и залитыми кровью живодернями;  Сену, покрытую судами от
Сенной гавани и до самой Епископской тюрьмы, --  вообразите себе  все это, и
вы  будете  иметь  смутное понятие о том, что представляла собою в 1482 году
имеющая форму трапеции центральная часть Города.
     Кроме этих двух кварталов, застроенных -- один дворцами, другой домами,
третьей   частью  панорамы  правого   берега  был  длинный   пояс  аббатств,
охватывавший  почти весь  Город  с востока  на  запад и  образовавший позади
крепостных стен, замыкавших Париж, вторую внутреннюю ограду из монастырей  и
часовен.  Близ  парка Турнель,  между улицей  Сент-Антуан  и  старой  улицей
Тампль,  расположен  был  монастырь  святой  Екатерины,  с  его  необозримым
хозяйством, кончавшимся лишь у городской стены Парижа.  Между старой и новой
улицами   Тампль  находилось   аббатство   Тампль   --  зловещая,   высокая,
обособленная  громада башен за огромной зубчатой оградой. Между новой улицей
Тампль  и Сен-Мартен было аббатство  Сен-Мартен  --  великолепно укрепленный
монастырь,  расположенный  среди садов; опоясывающие его  башни  и венцы его
колоколен    по    мощи   и   великолепию   уступали   разве   лишь   церкви
Сен-Жермен-де-Пре. Между улицами СенДени и Сен-Мартен шла  ограда  аббатства
Пресвятой  троицы. А  далее,  между  улицами  Сен-Дени  и Монторгейль,  было
аббатство  Христовых  невест.  Рядом  с ним  виднелись прогнившие  кровли  и
полуразрушенная  ограда   Двора  чудес  --  единственное  мирское  звено   в
благочестивой цепи монастырей.
     Наконец четвертой частью  Города,  четко  выделявшейся  среди скопления
кровель правого  берега и занимавшей западный угол  городской  стены и  весь
берег  вниз по течению реки, был новый узел дворцов и особняков, теснившихся
у  подножия  Лувра.  Древний  Лувр Филиппа-Августа  --  колоссальное здание,
главная башня  которого объединяла двадцать три мощных башни, окружавших ее,
не считая башенок,  -- издали казался  как  бы  втиснутым  между готическими
фронтонами особняка Алансон  и Малого Бурбонского дворца.  Эта многобашенная
гидра,  исполинская  хранительница  Парижа,  с ее  неизменно  настороженными
двадцатью  четырьмя  головами, с  ее чудовищными  свинцовыми  и  чешуйчатыми
шиферными спинами, отливавшими металлическим блеском, великолепно  завершала
очертания Города с западной стороны.
     Итак, Город представлял собою  огромный квартал жилых домов, -- то, что
римляне  называли  insula,  -- имевший  по  обе стороны две группы  дворцов,
увенчанных  --  одна Лувром, другая  -- Турнель,  и ограниченный  на  севере
длинным поясом аббатств и огородов; взгляду все это представлялось слитным и
однородным  целым. Над  множеством  зданий,  черепичные  и  шиферные  кровли
которых вычерчивались одни на  фоне других  причудливыми  звеньями, вставали
резные,  складчатые,  узорные  колокольни  сорока  четырех  церквей  правого
берега. Мириады  улиц пробивались  сквозь толщу этого квартала. И  пределами
его  с  одной  стороны  служила  ограда  из высоких  стен с четырехугольными
башнями  (башни ограды  Университета были  круглые), а с другой перерезаемая
мостами Сена с множеством идущих по ней судов. Таков был Город в XV веке.
     За городскими стенами  к самым воротам  жались предместья, но отнюдь не
столь  многочисленные   и  более  разбросанные,  нежели  на  Университетской
стороне. Здесь  было  десятка  два лачуг,  скучившихся  за  Бастилией вокруг
странных  изваяний Круа-Фобен  и  упорных арок аббатства Сент-Антуан-де-Шан;
далее  шел затерявшийся средь нив  Попенкур;  за  ним веселенькая деревенька
Ла-Куртиль с  множеством кабачков; городок Сен-Лоран  с церковью, колокольня
которой  сливалась   вдали  с   остроконечными  башнями  ворот   Сен-Мартен;
предместье Сен-Дени с обширной  оградой монастыря Сен-Ладр; за Монмартрскими
воротами белели стены, окружавшие Гранж-Бательер; за  ними тянулись  меловые
откосы  Монмартра, где в то  время  было  почти столько же церквей,  сколько
мельниц,  и  где теперь уцелели только  мельницы, ибо  современное  общество
требует лишь пищи телесной. Наконец  за Лувром  виднелось  уходившее  в луга
предместье  Сент-Оноре, уже и в то время  весьма  обширное;  дальше зеленело
селение Малая  Бретань и раскидывался Свиной рынок с круглившейся  посредине
ужасной печью,  в которой  когда-то варили заживо  фальшивомонетчиков. Между
предместьями Куртиль и  Сен-Лоран вы уж, верно, приметили на вершине  холма,
среди пустынной равнины, здание, издали походившее на развалины колоннады  с
рассыпавшимся основанием. То был не Парфенон, не храм  Юпитера Олимпийского,
-- то был Монфокон.
     Теперь,  если только  перечисление такого  множества  зданий, хотя мы и
старались сделать его  по возможности  кратким, не раздробило окончательно в
сознании читателя общего представления о старом Париже, который мы старались
воссоздать, повторим в нескольких словах наиболее существенное.
     В центре -- остров Сите, напоминающий исполинскую  черепаху, высунувшую
наподобие лап свои мосты в чешуе кровельных черепиц из-под серого щита крыш.
Налево  --  как  бы  высеченная  из цельного  куска  трапеция  Университета,
вздыбленная,  крепко  сбитая;  направо   --   обширный  полукруг   Города  с
многочисленными садами  и памятниками. Сите, Университет и Город -- все  эти
три  части  Парижа --  испещрены множеством  улиц.  Поперек  протекает Сена,
"кормилица Сена", как называет ее дю Брель, со всеми ее островами, мостами и
судами.  Вокруг  простирается бескрайняя равнина, пестреющая заплатами  нив,
усеянная прелестными деревушками; налево  --  Исси, Ванвр,  Вожирар, Монруж,
Жантильи  с его  круглой  и  четырехугольной  башнями,  и т.д.; направо  еще
двадцать сеянии,  начиная  с  Конфлана и  кончая  Виль-л'Эвек.  На горизонте
тянется  круглая   кайма  холмов,   напоминающих  стенки  бассейна.  Наконец
далеко-далеко на востоке  -- Венсен с семью четырехгранными башнями;  на кие
--  островерхие  башенки  Бисетра; на севере игла Сен-Дени,  а на  западе --
Сен-Клу и его  крепостная башня Вот Париж,  которым  с  высоты  башен Собора
Парижской Богоматери  любовались  вороны в 1482 году. Однако  именно об этом
городе Вольтер  сказал,  что  "до  Людовика  XIV  в  нем  было всего  четыре
прекрасных памятника":  купол  Сорбонны, Валь-де-Грас, новый Лувр и какой-то
четвертый,  возможно -- Люксембург. Но, к счастью, Вольтер написал Кандида и
остался  среди длинной вереницы людей,  сменявших друг  друга в  бесконечном
ряду поколений, непревзойденным мастером сатанинского смеха. Это доказывает,
впрочем,  лишь то, что можно быть гением, но ничего не понимать в чуждом ему
искусстве.  Ведь  вообразил же Мольер, что  оказал  большую честь Рафаэлю  и
Микеланджело, назвав их "Миньярами своего времени".
     Однако вернемся к Парижу и к XV столетию.
     Он  был   в   те   времена   не   только   прекрасным  городом,   но  и
городом-монолитом, произведением искусства и истории средних веков, каменной
летописью. Это был город, архитектура которого сложилась лишь из двух  слоев
-- слоя  романского  и  слоя  готического, ибо  римский  слой  давно  исчез,
исключая  лишь термы  Юлиана, где  он  еще  пробивался сквозь  толстую  кору
средневековья. Что касается кельтского слоя, то его образцов уже не находили
даже при рытье колодцев.
     Пятьдесят  лет  спустя,  когда  эпоха  Возрождения  примешала  к  этому
строгому  и вместе с тем разнообразному единству блистательную роскошь своей
фантазии и архитектурных систем, оргию римских полукруглых сводов, греческих
колонн  и  готических  арок,  свою  изящную и  совершенную скульптуру,  свое
пристрастие к арабескам и акантам, свое архитектурное язычество, современное
Лютеру, -- Париж предстал перед нами, быть может, еще более прекрасным, хотя
и менее гармоничным для глаза и  умственного  взора. Но  это  великолепие не
было    продолжительным.    Эпоха   Возрождения    оказалась    недостаточно
беспристрастной: ее не удовлетворяло созидание  -- она хотела ниспровергать.
Правда, она нуждалась в свободном пространстве. Вот почему вполне готическим
Париж  был  лишь одно  мгновение. Еще не закончив церкви Сен-Жак-де-лаБушри,
уже начали сносить старый Лувр.
     С  тех пор  великий  город изо дня  в день утрачивал свой  облик. Париж
готический,  под которым изглаживался Париж романский, исчез в свою очередь.
Но можно ли сказать, какой Париж заменил его?
     Существует Париж Екатерины Медичи -- в Тюильри, [42] Париж Генриха II-в
ратуше, оба эти здания еще выдержаны в строгом  вкусе; Париж Генриха  IV  --
это Королевская площадь: кирпичные  фасады с  каменными  углами и  шиферными
кровлями,  трехцветные  дома,  Париж  Людовика  XIII   --   в  Валь-де-Грас:
приплюснутость,  приземистость,  линия  сводов   напоминает  ручку  корзины,
колонны  кажутся  пузатыми, купола горбатыми;  Париж Людовика XIV --  в Доме
инвалидов, громоздком, пышном, позолоченном и холодном; Париж Людовика XV --
в церкви  Сен-Сюльпис: завитки, банты, облака,  червячки, листья цикория  --
все  высечено  из  камня, Париж Людовика XVI  -- в Пантеоне, плохой  копии с
собора св. Петра в Риме (к тому же здание как-то нескладно осело, что отнюдь
его не украсило); Париж времен Республики -- в Медицинской школе: это убогое
подражание  римлянам и грекам,  столь же  напоминающее Колизей или Парфенон,
как  конституция  III года  напоминает законы Миноса, -- в истории зодчества
этот  стиль называют  "стилем  мессидора"; Париж  Наполеона -- на Вандомской
площади: бронзовая колонна,  отлитая из  пушек,  действительно  великолепна;
Париж   времен  Реставрации  --  в  Бирже;   это  очень   белая   колоннада,
поддерживающая очень  гладкий фриз, а  все вместе взятое  представляет собой
четырехугольник, стоивший двадцать миллионов.
     С каждым  из этих характерных для  эпохи памятников  связаны  сходством
стиля,  формы   и  расположения  некоторые  здания,  рассеянные  по   разным
кварталам; глаз  знатока сразу отметит их и безошибочно определит  время  их
возникновения. Кто умеет видеть, тот  даже по ручке дверного  молотка сумеет
восстановить дух века и облик короля.
     Таким образом, у Парижа наших дней нет определенного лица. Это собрание
образцов  зодчества нескольких  столетий,  причем  лучшие  из  них  исчезли.
Столица растет лишь за счет зданий, но каких зданий! Если так пойдет дальше,
Париж будет обновляться каждые  пятьдесят лет. Поэтому историческое значение
его  зодчества с каждым днем падает. Все реже  и реже встречаются памятники;
жилые дома словно затопляют и поглощают их.  Наши предки обитали  в каменном
Париже, наши потомки будут обитать  в Париже гипсовом. Что же касается новых
памятников современного  Парижа,  то мы воздержимся судить  о  них.  Это  не
значит, что мы не отдаем им должного. Церковь св. Женевьевы, создание Суфло,
несомненно  является  одним  из  самых  удачных  савойских  пирогов, которые
когда-либо  выпекались  из   камня.  Дворец  Почетного  легиона  тоже  очень
изысканное пирожное.  Купол Хлебного  рынка  поразительно  похож  на фуражку
английского жокея, насаженную на длинную лестницу. Башни церкви  Сен-Сюльпис
напоминают два больших  кларнета,  чем  это  хуже чего-нибудь другого?  -- а
кривая,  жестикулирующая  вышка   телеграфа  на  их  крыше  вносит  приятное
разнообразие. Портал церкви св.  Роха своим  великолепием равен лишь порталу
церкви  св.  Фомы  Аквинского.  Он  также  обладает  рельефным  изображением
Голгофы, помещенным в углублении, и  солнцем из позолоченного дерева. И то и
другое  совершенно  изумительно! Фонарь лабиринта Ботанического  сада  также
весьма  замысловат.  Что  касается  дворца Биржи,  с  греческой  колоннадой,
римскими  дугообразными  окнами и  дверьми  и большим, низким  сводом  эпохи
Возрождения, то в  целом это,  несомненно, вполне законченный и  безупречный
памятник зодчества: доказательством служит  невиданная и в Афинах аттическая
надстройка,  прекрасную  и  строгую линию коей  местами грациозно пересекают
печные грубы. Заметим кстати, что  если облик здания  должен соответствовать
его назначению и если это назначение должно само о себе возвещать одним лишь
характером постройки,  то нельзя  не  восхищаться памятником, который  может
служить  и королевским дворцом и палатой общин,  городской ратушей и учебным
заведением, манежем и академией, складом товаров и  зданием  суда, музеем  и
казармами, гробницей, храмом и театром. Но пока это  лишь Биржа. Кроме того,
каждое  здание  должно  быть приноровлено  к  известному  климату. Очевидно,
здание  Биржи,  словно по  заказу, создано  специально  для нашего хмурого и
дождливого  неба. Его крыша почти плоская, как на Востоке, поэтому зимой, во
время снегопада, ее подметают. Конечно, крыши  для  того и возводятся, чтобы
их подметать.  А  своему  назначению  вполне соответствует: оно  с таким  же
успехом служит во Франции биржей,  с каким в  Греции  могло  бы быть храмом.
Правда, зодчему  немалого  труда  стоило  скрыть  циферблат  часов,  который
нарушил бы чистоту  прекрасных  линий фасада, но  зато осталась опоясывающая
здание колоннада, под сенью которой в торжественные дни церковных праздников
может величественно продефилировать депутация от биржевых маклеров и менял.
     Все это, несомненно,  великолепные  памятники. К ним можно еще добавить
множество красивых,  веселых и разнообразных улиц вроде улицы Риволи, и я не
теряю надежды,  что  когда-нибудь  вид  Парижа  с воздушного  шара  явит  то
богатство  линий, то изобилие  деталей,  то многообразие, то не  поддающееся
определению грандиозное в  простом и  неожиданное в прекрасном, что отличает
шахматную доску.
     Но каким бы прекрасным вам ни показался современный Париж, восстановите
Париж  XV столетия,  воспроизведите его в памяти;  посмотрите на  белый свет
сквозь удивительный  лес шпилей, башен и  колоколен; разлейте по необъятному
городу Сену, всю в зеленых и желтых переливах, более изменчивую, чем змеиная
кожа, вбейте в нее клинья островов, сожмите арками мостов; четко вырежьте на
голубом  горизонте  готический профиль  старого Парижа; заставьте  в  зимнем
тумане  цепляющемся  за   бесчисленные   трубы,  колыхаться  его  очертания;
погрузите город в глубокий ночной мрак и полюбуйтесь прихотливой игрой теней
и света в мрачном лабиринте  зданий;  бросьте  на него  лунный луч,  который
неясно обрисует его и выведет из тумана большие головы башен, или, не тронув
светом этот черный силуэт, углубите тени на бесчисленных спорых углах шпилей
и  коньков и  заставьте  его  внезапно  выступить  более зубчатым, чем пасть
акулы, на медном небе заката. А теперь сравните.
     Если  же вы захотите получить от  старого города  впечатление, которого
современный Париж вам уже дать не может, то при восходе солнца, утром в день
большого праздника, на Пасху или на Троицу, взойдите на какое-нибудь высокое
место,  где бы  столица  была у вас перед глазами,  и  дождитесь пробуждения
колоколов. Вы увидите, как  по сигналу,  данному с  неба, --  ибо подает его
солнце,   --   сразу   дрогнут   тысячи   церквей.   Сначала   это   редкий,
перекидывающийся  с одной  церкви  на  другую  перезвон, словно  оркестранты
предупреждают  друг  друга о начале. Затем вы внезапно  увидите, -- иногда и
ухо обретает  зрение, --  увидите, как от каждой звонницы вздымается как  бы
колонна  звуков,   облако   гармонии.   Сначала   голос  каждого   колокола,
поднимающийся в яркое утреннее небо, чист и поет как бы отдельно от  других.
Потом,  мало-помалу  усиливаясь,  голоса  растворяются  один  в другом:  они
смешиваются,  они  сливаются, они  звучат согласно в великолепном  оркестре.
Теперь  это лишь густой поток звучащих колебаний, непрерывно изливающийся из
бесчисленных  колоколен; он  плывет, колышется,  подпрыгивает, кружится  над
городом и далеко разносит оглушительные волны своих раскатов.
     А между тем это море  созвучий отнюдь не хаотично. Несмотря на всю свою
ширину и глубину, о, но не утрачивает  прозрачности; вы  различаете,  как из
каждой  звонницы змеится согласный  подбор  колоколов: вы  можете расслышать
диалог степенного большого колокола и  крикливого тенорового; вы различаете,
как с одной колокольни на другую перебрасываются октавы;  вы видите, как они
возносятся,   легкие,   окрыленные,  пронзительные,  источаемые   серебряным
колоколом,  и  как грузно падают разбитые, фальшивые  октавы деревянного; вы
наслаждаетесь богатой  скользящей то  вверх,  то вниз гаммой  семи колоколов
церкви св. Евстафия; вы видите, как в эту гармонию вдруг  невпопад врывается
несколько  ясных  стремительных  ноток  и  как,  промелькнув  тремя-четырьмя
ослепительными зигзагами, они гаснут, словно молния. Там запевает  аббатство
Сен-Мартен, -- голос этого  певца  резок и надтреснут; ближе,  в ответ  ему,
слышен угрюмый,  зловещий голос Бастилии; с другого  конца  к  вам доносится
низкий   бас  мощной  башни  Лувра.  Величественный   хор  колоколов  Дворца
правосудия шлет непрерывно во все концы  лучезарные трели, на  которые через
одинаковые   промежутки  падают  тяжкие  удары   набатного  колокола  Собора
Парижской  Богоматери,  и трели  сверкают,  точно  искры  на  наковальне под
ударами  молота  Порою  до  вас  доносится в  разнообразных сочетаниях  звон
тройного набора колоколов  церкви Сен-Жермен-де-Пре.  Время  от  времени это
море   божественных  звуков   расступается  и  пропускает   быструю,  резкую
музыкальную фразу  с  колокольни церкви  Благовещенья,  и,  разлетаясь,  она
сияет, как гроздь звездных алмазов.  И  смутно, приглушенно,  из  самых недр
оркестра  еле слышно доносится церковное  пение,  которое словно  испаряется
сквозь поры сотрясаемых звуками сводов.
     Эту  оперу стоит  послушать. Слитный  гул,  обычно стоящий  над Парижем
днем, -- это говор города; ночью -- это его дыхание; а сейчас -- город поет.
Прислушайтесь  же  к   этому  хору  колоколов;  присоедините  к  нему  говор
полумиллионного населения,  извечный  ропот реки,  непрерывные вздохи ветра,
торжественный  отдаленный квартет  четырех  лесов,  раскинувшихся  по  гряде
холмов  на  горизонте  подобно  исполинским  трубам  органов; смягчите  этой
полутенью то, что в главной партии оркестра звучит слишком хрипло  и слишком
резко,  и скажите --  есть ли  в  целом мире  чтонибудь более  пышное, более
радостное,  более  прекрасное   и  более  ослепительное,  чем  это  смятение
колоколов  и  звонниц;  чем это  горнило музыки; чем эти десять тысяч медных
голосов, льющихся одновременно из каменных флейт высотою в триста футов; чем
этот  город, превратившийся в оркестр,  чем эта  симфония,  гудящая,  словно
буря.







     За  шестнадцать  лет  до  описываемого  нами  события,  в одно  погожее
воскресное  утро  на  Фоминой  неделе,  после  обедни,  в  деревянные  ясли,
вделанные в  паперть  Собора Парижской Богоматери, с  левой стороны,  против
исполинского изображения святого Христофора, на  которое с 1413 года взирала
коленопреклоненная каменная статуя мессира Антуана Дезесара до того времени,
пока  не  додумались сбросить  и  святого  и верующего, было положено  живое
существо. По давнему  обычаю на это деревянное ложе клали подкидышей, взывая
к  общественному  милосердию.  Отсюда каждый, кто  хотел,  мог взять  его на
призрение. Перед яслями стояла медная чаша для пожертвований.
     Подобие  живого существа,  которое покоилось в утро Фомина  воскресенья
1467  года  от  Рождества  Христова  на этой  доске,  возбуждало  сильнейшее
любопытство довольно внушительной группы зрителей, столпившихся около яслей.
В группе преобладали особы прекрасного пола, преимущественно -- старухи.
     Впереди, склонившись ниже всех над  яслями, стояли четыре женщины. Судя
по  их  серым  платьям  монашеского  покроя,  они  принадлежали  к  одной из
благочестивых общин. Я не вижу причин, почему бы истории не  увековечить для
потомства имена  этих четырех скромных и почтенных особ. Это были Агнеса  ла
Герм, Жеанна де ла Тарм, Генриетта  ла Готьер и Гошера ла Виолет. Все четыре
были вдовы, все  четыре --  добрые души из братства Этьен-Одри,  вышедшие из
дому с дозволения своей настоятельницы, чтобы послушать  проповедь  согласно
уставу Пьера д'Эльи.
     Впрочем, если в эту минуту славные сестры странноприимного  братства  и
соблюдали устав Пьера д'Эльи, то они, несомненно, с  легким сердцем нарушали
устав Мишеля де Браш и кардинала Пизанского, бесчеловечно предписывающий  им
молчание.
     --  Что это такое, сестрица? -- спросила Агнеса у Гошеры,  рассматривая
крошечное существо, которое  пищало и ежилось в яслях, испугавшись множества
устремленных на него глаз.
     --  Что только с нами станется,  если  начали производить на свет таких
детей! -- воскликнула Жеанна.
     -- Я  мало что  смыслю в младенцах, -- заметила Агнеса, -- но  уверена,
что на этого и глядеть-то грешно.
     -- Это вовсе не младенец, Агнеса.
     -- Это полуобезьяна, -- сказала Гошера.
     -- Это знамение, -- вставила Генриетта ла Готьер.
     -- В  таком  случае,  --  сказала Агнеса, --  это уже третье начиная  с
воскресенья Крестопоклонной  недели Ведь  не прошло и недели,  как случилось
чудо  с  тем  нечестивцем,  которого   божественною  своею   силою  покарала
богоматерь Обервилье за его насмешки над пилигримами, а  то было второе чудо
за последний месяц.
     -- Этот так называемый  подкидыш  просто гнусное чудовище,  --  сказала
Жеанна.
     --  И  так  вопит,  что оглушит певчего, --  продолжала Гошера.  --  Да
замолчишь ли ты наконец, ревун?
     --  И подумать только, что архиепископ  Реймский посылает  такого урода
архиепископу Парижскому, -- воскликнула ла Готьер, набожно сложив руки.
     -- По-моему,  -- сказала Агнеса  ла  Герм,  -- это  животное, звереныш,
словом, что-то нечестивое; его следует бросить либо в воду, либо в огонь.
     -- Надеюсь, никто не станет на него притязать, -- сказала ла Готьер.
     -- Боже мой!  --  сокрушалась  Агнеса. -- Как мне жаль  бедных кормилиц
приюта  для подкидышей,  там на  берегу, в  конце  улички,  рядом с  покоями
епископа! Каково-то им будет, когда придется кормить это маленькое чудовище!
Я бы предпочла дать грудь вампиру.
     --  Как она  наивна, эта бедняжка  ла Герм! -- возразила Жеанна.  -- Да
неужели вы не видите, сестра, что этому  маленькому чудовищу по крайней мере
четыре года и что ваша грудь покажется ему менее лакомой, чем кусок жаркого?
     Действительно, это "маленькое чудовище"  (назвать  его как-нибудь иначе
мы  тоже  не  решаемся) не  было новорожденным младенцем. Это  был  какой-то
угловатый,  подвижный  комочек,  втиснутый  в   холщовый  мешок,  помеченный
инициалами Гильома Шартье, бывшего в то время  парижским епископом. Из мешка
торчала  голова. Голова  эта  была  безобразна.  Особенно  обращали на  себя
внимание копна рыжих волос, один глаз, рот и зубы. Из глаза текли слезы, рот
орал, зубы, казалось, вот-вот в кого-нибудь  вонзятся, а все тело извивалось
в мешке к великому удивлению толпы, которая все росла и росла.
     Госпожа Алоиза Гонделорье, богатая и знатная женщина, державшая за руку
хорошенькую  девочку  лет  шести  и  волочившая   за  собой  длинный  вуаль,
прикрепленный к  золотому рогу высокого головного убора, проходя мимо яслей,
остановилась посмотреть  на несчастное создание, а  ее  очаровательное дитя,
Флерде-Лис де  Гонделорье,  разодетая  в шелк  и  бархат,  водя  хорошеньким
пальчиком  по прибитой к  яслям  доске, с  трудом разбирала  на ней надпись:
"Подкидыши".
     --  Я  думала, сюда  кладут только детей!  --  проговорила  дама  и,  с
отвращением   отвернувшись,  направилась  к   двери,  бросив   в   чашу  для
пожертвований звякнувший среди медных  монет  серебряный флорин, что вызвало
изумление у бедных сестер общины ЭтьенОдри.
     Минуту спустя  показался  важный, ученый Робер Мистриколь,  королевский
протонотариус,  державший   в  одной  руке  громадный  требник,   а   другою
поддерживавший  свою супругу  (урожденную  Гильометту ла Мерее),  --  он шел
между двумя своими руководителями: духовным и светским.
     -- Подкидыш! -- сказал он, взглянув на ясли. -- Найденный, вероятно, на
берегу Флегетона!
     --  У  него только один  глаз, а другой закрыт бородавкой, --  заметила
Гильометта.
     -- Это не бородавка, -- возразил  Робер  Мистриколь, -- а яйцо, которое
заключает в себе  подобного же демона, в  котором, в  свою очередь, заложено
другое маленькое яйцо, содержащее в себе еще одного дьявола, и так далее.
     -- Откуда вам это известно? -- спросила Гильометта ла Мерее.
     -- Я это знаю достоверно, -- ответил протонотариус.
     --  Господин  протонотариус!  --  обратилась к  нему  Гошера. -- Как вы
думаете, что предвещает этот мнимый подкидыш?
     -- Величайшие бедствия, -- ответил Мистриколь.
     -- О боже! Уж и без того в прошлом году свирепствовала  чума,  а теперь
люди  говорят,  будто  в  Арфле  собирается  высадиться  английское  войско!
воскликнула какая-то старуха в толпе.
     --  Это  может  помешать  королеве  в сентябре  приехать  в  Париж,  --
подхватила другая, -- а торговля и так идет из рук вон плохо!
     -- По моему мнению, -- воскликнула Жеанна де ла Тарм, -- для парижского
простонародья  было  бы  гораздо  лучше,  если  бы этого  маленького колдуна
бросили не в ясли, а на вязанку хвороста.
     -- На великолепную пылающую вязанку хвороста! -- добавила старуха.
     -- Это было бы благоразумней, -- заметил Мистриколь.
     К рассуждениям монахинь и сентенциям протонотариуса уже несколько минут
прислушивался молодой священник. У него был высокий лоб, задумчивый взгляд и
суровое выражение  лица. Он молча отстранил  толпу, взглянул на  "маленького
колдуна" и простер над ним руку. Это было как раз вовремя, ибо все ханжи уже
облизывались, предвкушая "великолепную пылающую вязанку хвороста".
     --  Я  усыновляю этого ребенка,  -- сказал священник  и, завернув его в
свою сутану, удалился.
     Присутствующие проводили его недоумевающими взглядами. Минуту спустя он
исчез за Красными вратами, соединявшими в то время собор с монастырем.
     Оправившись от изумления, Жеанна де ла Тарм прошептала на ухо Генриетте
ла Готьер:
     -- Я вам давно говорила, сестра, что этот молодой священник Клод Фролло
-- чернокнижник.





     Действительно, Клод Фролло был личностью незаурядной.
     Он  принадлежал к  одной  из  тех  семей  среднего  круга,  которые  на
непочтительном  языке  прошлого  века именовались либо именитыми горожанами,
либо мелкими дворянами. Это семейство унаследовало  от братьев  Пакле ленное
владение Тиршап, сюзереном которого был епископ Парижский: двадцать один дом
этого   поместья   был  в  XIII   столетии  предметом  нескончаемых  тяжб  в
консисторском суде. Владелец  этого поместья, Клод  Фролло был одним  из ста
сорока феодалов, имевших право на взимание  арендной платы в  Париже  и  его
предместьях.  Благодаря этому  много  времени  спустя  его имя  значилось  в
списках,  хранившихся   в  Сен-Мартен-де-Шан,  между  владением  Танкарвиль,
принадлежавшим Франсуа Ле Рецу, и владением Турского колежа.
     Когда Клод Фролло был еще  очень  мал,  родители предназначили  его для
духовного  звания. Его  научили читать  по-латыни и воспитали в нем привычку
опускать глаза долу и говорить тихим голосом. Он был заключен отцом в коледж
Торши, в Университет, где он и рос, склонившись над требником и лексиконом.
     Он был грустным,  тихим, серьезным  ребенком,  прилежно учился и быстро
усваивал  знания.  Он  не  шумел  во  время  рекреаций,  мало  интересовался
вакханалиями  улицы  Фуар,  не  имел понятия о науке dare alapas et capillos
laniare  [43]  и не принимал никакого  участия  в мятеже 1463  года, который
летописцы внесли в  хронику  под  громким названием "Шестая  университетская
смута". Он  редко дразнил  бедных школяров  колежа  Монтегю  их "ермолками",
из-за которых они получили свое прозвище, или стипендиатов колежа Дормана за
их тонзуры  и  одеяния из голубого и фиолетового сукна, azurini  coloris  et
bruni [44], как сказано в хартии кардинала Четырех корон.
     Но  зато он усердно посещал все  большие и малые учебные  заведения  на
улице  Сен-Жан-де-Бове.   Первым  школяром,  которого,   начиная   лекцию  о
каноническом  праве,  замечал  аббат Сен-Пьер  де  Валь,  был  Клод  Фролло:
приросший  к  одной из  колонн  против  кафедры  в  школе  Сен-Вандрежезиль,
вооруженный  роговой  чернильницей,  покусывая  перо, Клод  что-то  писал  в
лежавшей  на его  потертых коленях тетради, для  чего  зимой ему приходилось
предварительно согревать дыханием пальцы. Первым слушателем, которого доктор
истории церковных установлении мессир Миль д'Илье  видел каждый  понедельник
утром, был все тот же Клод Фролло: запыхавшись, Клод прибегал как раз, когда
отворялись двери школы Шеф-Сен-Дени. И уже в шестнадцать лет юный ученый мог
помериться  в  теологии  мистической  -- с  любым отцом  церкви, в  теологии
канонической -- с любым из членов  Собора, а  в теологии схоластической -- с
доктором Сорбонны.
     Покончив с богословием,  он  принялся  изучать церковные  установления.
Начав  со  Свода  сентенций,  он  перешел  к  Капитуляриям  Карла  Великого.
Терзаемый  жаждой  научных  знаний,  он  поглотил одну за другой  декреталии
епископа  Гиспальского  Теодора,   епископа  Вормского  Бушара,   декреталии
епископа  Шартрского Ива,  свод  Грациана,  пополнившего  капитулярии  Карла
Великого, затем сборник Григория IX и Super specula [45] -- послание Гонория
III. Он разобрался  в этом обширном и смутном периоде возникновения и борьбы
гражданского и канонического права, происходившей среди хаоса средних веков,
--  в  периоде,  который  открывается  епископом  Теодором  в  618   году  и
заканчивается папой Григорием IX в 1227 году.
     Переварив  декреталии,  он  набросился  на  медицину  и   на  свободные
искусства. Он  изучил  науку лечебных  трав, науку  целебных мазей, приобрел
основательные  сведения  в  области  лечения  лихорадок, ушибов,  ранений  и
нарывов. Жак д'Эпар охотно выдал  бы ему диплом врача, Ришар Гелен -- диплом
хирурга. С таким же успехом  он прошел все ученые степени свободных искусств
--  лиценциата,   магистра   и  доктора.  Он  изучил  латынь,  греческий   и
древнееврейский -- тройную премудрость, мало кому знакомую в  те времена. Он
был  поистине одержим  лихорадочным стремлением  к приобретению и накоплению
научных  богатств.  В  восемнадцать лет он окончил  все  четыре  факультета.
Молодой человек полагал, что в жизни есть одна лишь цель: наука.
     Как  раз в это время,  а именно -- знойным летом 1466 года, разразилась
страшная чума, которая в  одном лишь  Парижском округе  унесла около  сорока
тысяч  человек,  в  том  числе, как  говорит  Жеан  де  Труа,  "мэтра  Арну,
королевского   астролога,   который   был   весьма  добродетелен,   мудр   и
доброжелателен".  В Университете распространился слух,  что особенно сильное
опустошение эпидемия произвела среди жителей  улицы Тиршап. На этой улице  в
своем ленном владении жили  родители Клода Фролло. Охваченный тревогой, юный
школяр поспешил в родительский дом.  Переступив порог, он застал  и  мать  и
отца уже мертвыми.  Они скончались накануне. Его брат,  грудной ребенок, был
еще жив;  брошенный на произвол судьбы, он плакал в своей колыбели. Это было
все,  что осталось  от его семьи.  Юноша  взял младенца на руки и  задумчиво
вышел  из дома.  До сих пор  он витал в мире науки,  теперь  он столкнулся с
действительной жизнью.
     Эта катастрофа перевернула жизнь Клода.  Оказавшись в  девятнадцать лет
сиротою и одновременно главой семьи, он почувствовал, как жесток  переход от
ученических мечтаний к будням. Проникнутый состраданием, он полюбил ребенка,
своего брата,  страстной, преданной любовью. Это человеческое  чувство  было
необычным и отрадным для того, кто до сих пор любил только книги.
     Новая  его привязанность оказалась  очень сильной; для  нетронутой души
это  было  нечто  вроде   первой  любви.  Разлученный  в  раннем  детстве  с
родителями, которых он почти не знал, бедный школяр, зарывшись в книги и как
бы  замуровавшись  в  них,  томимый  жаждой учения  и познания,  поглощенный
запросами  ума,   обогащаемого   наукой,  отданный  во  власть  воображения,
питаемого чтением  книг, не  имел  времени  прислушаться  к  голосу  сердца.
Младший брат, лишенный отца и матери, это малое дитя, так внезапно, словно с
неба, свалившееся  ему на  руки,  преобразило  его.  Он понял,  что  в  мире
существует  еще что-то, кроме научных  теорий  Сорбонны и стихов Гомера;  он
понял, что человек нуждается в привязанности, что жизнь, лишенная нежности и
любви, -- не что иное, как неодушевленный  дребезжащий,  скрипучий механизм.
Но, будучи еще  в  том возрасте, когда одни  иллюзии  сменяются другими,  он
вообразил, что в  мире существуют лишь кровные, семейные привязанности и что
любви   к   маленькому   брату  совершенно   достаточно,   чтобы   заполнить
существование.
     Он полюбил маленького Жеана со всей  страстью уже  сложившейся глубокой
натуры, пламенной и сосредоточенной. Это милое слабое существо,  прелестное,
белокурое, румяное, кудрявое, это осиротевшее дитя,  не имевшее иной  опоры,
кроме  другого  сироты,  волновало  его  до  глубины  души,  привыкший   все
осмысливать, он с бесконечной нежностью стал размышлять о  судьбе Жеана.  Он
заботился и беспокоился о нем, словно о чем-то очень хрупком  и драгоценном.
Он был для ребенка больше чем братом: он сделался для него матерью.
     Малютка Жеан  лишился  матери, будучи еще грудным младенцем. Клод нашел
ему  кормилицу.  Кроме владения Тиршап,  он  унаследовал  после смерти  отца
другое владение --  Мулен,  сюзереном которого был владелец квадратной башни
Жантильи.  Это  была  мельница,  стоявшая  на  холме  возле  замка  Винчестр
(Бисетра)  неподалеку  от Университета. Жена  мельника  в  то  время кормила
своего здоровенького младенца, и Клод отнес к мельничихе маленького Жеана.
     С  той поры,  сознавая,  что  на  нем  лежит  тяжелое  бремя,  он  стал
относиться  к  жизни  гораздо серьезнее. Мысль  о маленьком  брате стала  не
только  его  отдохновением, но и целью всех его научных  занятий. Он решился
посвятить  себя  воспитанию  брата, за которого  он  отвечал  перед богом, и
навсегда отказался от мысли о жене и ребенке: он видел свое личное счастье в
благоденствии брата.  Он  еще  сильней укрепился  в мысли  о своем  духовном
призвании.  Его  душевные   качества,  его  знания,  его  положение  вассала
парижского  епископа широко раскрывали перед ним  двери церкви. Двадцати лет
он,  с  особого разрешения  папской курии,  был  назначен священнослужителем
Собора Парижской Богоматери; самый молодой  из всех соборных священников, он
служил  в  том  приделе храма, который называли altare pigrorum [46], потому
что обедня служилась там поздно.
     Еще глубже погрузившись в  свои любимые книги, от которых он  отрывался
лишь для того, чтобы на часок пойти на мельницу, Клод Фролло благодаря своей
учености  и строгой  жизни, какую редко ведут в его возрасте, скоро  снискал
уважение и  восхищение всего клира.  Через клириков слава  его, как ученого,
распространилась  среди  народа;  впрочем,  как это  часто  случалось  в  те
времена, здесь его слава обернулась репутацией чернокнижника.
     Так вот, в  это утро  на Фоминой неделе,  только что отслужив обедню  в
упомянутом  приделе  "лентяев", находящемся  возле входа на хоры,  справа от
нефа, близ статуи  богоматери,  и  направляясь к  себе  домой, Клод  обратил
внимание на старух, визжавших вокруг яслей для подкидышей.
     Он подошел к жалкому  созданию,  вызывавшему столько ненависти и угроз.
Вид несчастного уродливого, заброшенного  существа, потрясшая его Мысль, что
если б  он умер, то его любимого  братца Жеана тоже могли бы бросить  в ясли
для  подкидышей, -- все это  взяло его  за  сердце;  острое чувство  жалости
переполнило его душу. Он унес подкидыша к себе.
     Вынув ребенка из мешка, он обнаружил,  что это действительно  уродец. У
бедного малыша на левом глазу  оказалась  бородавка,  голова  ушла  в плечи,
позвоночник изогнут дугой, грудная клетка  выпячена, ноги искривлены; но  он
казался живучим, и  хотя трудно было понять, на каком языке  он лепетал, его
крик свидетельствовал  о здоровье  и  силе. Чувство сострадания усилилось  в
Клоде  при виде  этого  уродства,  и  он дал  себе обет, из любви  к  брату,
воспитать  ребенка: каковы бы  ни были  впоследствии прегрешения  Жеана,  их
заранее искупал тот акт милосердия, который был совершен ради него.  Это был
как  бы  надежно  помещенный   капитал   благодеяний,  которым   он  заранее
обеспечивал   маленького   баловня,   сумма   добрых   дел,   приготовленная
заблаговременно, на  случай,  когда его брат будет  испытывать нужду  в этой
монете, единственной, которою взималась плата за вход в райские врата.
     Он окрестил своего приемыша и  назвал его "Квазимодо" [47]  -- то ли  в
память  того  дня,  когда нашел  его,  то  ли  желая этим  именем  выразить,
насколько несчастное  маленькое создание несовершенно, насколько начерно оно
сделано.  Действительно,  Квазимодо,  одноглазый, горбатый,  кривоногий, был
лишь "почти" человеком.




     Теперь, в 1482 году. Квазимодо был уже взрослым. Несколько лет назад он
стал звонарем Собора Парижской  Богоматери по милости  своего приемного отца
Клода Фролло, который стал жозасским архидьяконом по милости своего сюзерена
мессира Луи  де Бомона, ставшего в 1472 году, после  смерти  Гильома Шартье,
епископом Парижским по милости своего покровителя Оливье ле Дена, бывшего по
милости божьей брадобреем Людовика XI.
     Итак, Квазимодо был звонарем в Соборе Богоматери.
     С  течением  времени  крепкие  узы  связали  звонаря  с собором.  Навек
отрешенный  от  мира  тяготевшим  над  ним  двойным  несчастьем   --  темным
происхождением и физическим уродством, замкнутый с детства  в  этот  двойной
непреодолимый  круг, бедняга  привык не  замечать ничего, что  лежало  по ту
сторону священных стен, приютивших его под  своей  сенью. В то  время как он
рос и развивался. Собор Богоматери служил для него то яйцом, то  гнездом, то
домом, то родиной, то, наконец, вселенной.
     Между этим существом и зданием, несомненно, была какая-то  таинственная
предопределенная   гармония.  Когда,  еще   совсем   крошкой.   Квазимодо  с
мучительными усилиями, вприскочку пробирался под мрачными сводами, он, с его
человечьей головой и звериным туловищем, казался пресмыкающимся, естественно
возникшим среди сырых и  сумрачных плит, на которые тень романских капителей
отбрасывала причудливые узоры.
     Позднее, когда он  случайно уцепился за веревку колокола и, повиснув на
ней,  раскачал его, Клоду,  приемному  отцу  Квазимодо, показалось, будто  у
ребенка развязался язык и он заговорил.
     Так, развиваясь под сенью собора, живя и ночуя в нем, почти никогда его
не  покидая  и непрерывно  испытывая  на себе его таинственное  воздействие,
Квазимодо  в конце концов  стал  на него похож;  он  словно врос  в  здание,
превратился в  одну из его составных  частей. Выступавшие углы  его тела как
будто  созданы были  для того, чтобы  вкладываться  (да  простится  нам  это
сравнение!)  в  вогнутые  углы здания,  и  он  казался не только  обитателем
собора, но и  естественным его содержанием.  Можно почти  без  преувеличения
сказать, что он принял форму собора, подобно тому как улитки принимают форму
раковины. Это  было  его  жилище,  его  логово,  его  оболочка.  Между ним и
старинным   храмом   существовала  глубокая   инстинктивная   привязанность,
физическое сродство; Квазимодо был так же неотделим от  собора, как черепаха
от своего щитка. Шершавые стены собора были его панцирем.
     Излишне  предупреждать  читателя, чтобы  он  не  понимал буквально  тех
сравнений,  к  которым  мы   вынуждены   прибегать   здесь,   описывая   это
своеобразное,  совершенное,  непосредственное,  почти  органическое  слияние
человека с жилищем. Излишне также говорить о том, до какой степени благодаря
долгой совместной жизни Квазимодо освоился со всем собором. Эта обитель была
как бы создана для него. Здесь не было глубин, куда бы  не проник Квазимодо,
не было высот, которых бы он  не одолел.  Не раз случалось ему взбираться по
фасаду собора,  цепляясь лишь за выступы скульптурных украшений.  Башни, эти
близнецывеликаны,  высокие, грозные,  страшные, по наружным сторонам которых
так часто видели его  карабкающимся,  словно ящерица, скользящая по отвесной
стене, -- не вызывали в нем ни  головокружения, ни страха, ни дурноты. Видя,
как они покорны ему,  как  легко он на них взбирается,  можно было подумать,
что  он  приручил  их. Постоянно  прыгая,  лазая,  резвясь  среди  пропастей
исполинского  собора,  он превратился не то  в  обезьяну,  не то в  серну  и
напоминал детей Калабрии, которые начинают плавать раньше,  чем ходить, и  в
младенческом возрасте играют с морем.
     Впрочем, не  только его тело, но и  дух формировался по образцу собора.
Что представляла собой  душа Квазимодо? Каковы  были ее  особенности?  Какую
форму приняла она под этой угловатой уродливой оболочкой, при этом дикарском
образе  жизни?  Это трудно определить. Квазимодо  родился кривым,  горбатым,
хромым. Много усилий и много терпения потратил Клод  Фролло, пока научил его
говорить. Но  нечто роковое  тяготело над несчастным  подкидышем. Когда он в
четырнадцать  лет  стал  звонарем  Собора  Парижской Богоматери, новая  беда
довершила  его  несчастия:  от  колокольного  звона  лопнули его  барабанные
перепонки, он  оглох.  Единственная  дверь,  широко  распахнутая  перед  ним
природой, внезапно захлопнулась  навек.  Захлопнувшись,  она  закрыла доступ
единственному лучу радости и света, еще проникавшему в душу  Квазимодо. Душа
погрузилась в  глубокий мрак. Глубокая печаль несчастного стала теперь столь
же неизлечимой и непоправимой, как и его уродство. К тому же глухота сделала
его  как  бы  немым. Чтобы  не  служить  причиной постоянных  насмешек,  он,
убедившись в своей глухоте,  обрек  себя на молчание,  которое  нарушал лишь
наедине  с самим  собой. Он добровольно  вновь  сковал  свой язык, развязать
который стоило таких усилий Клоду  Фролло. Вот  почему, когда  необходимость
принуждала его говорить, язык его поворачивался неуклюже и тяжело, как дверь
на ржавых петлях.
     И если бы нам  удалось сквозь эту  плотную  и грубую  кору добраться до
души  Квазимодо;  если  бы  мы могли  исследовать  все  глубины  духа  этого
уродливого создания; если бы  нам дано было увидеть с помощью факела то, что
лежит   за  непрозрачной  его  оболочкой,  постичь   внутренний  мир   этого
непроницаемого  существа,  разобраться во  всех темных  закоулках и  нелепых
тупиках его сознания  и ярким  лучом внезапно  осветить  на  дне этой пещеры
скованную  его  душу, -- то,  несомненно, мы застали бы  ее  в  какой-нибудь
жалкой  позе,  скрюченную  и захиревшую,  подобно  тем  узникам венецианских
тюрем, которые  доживали до старости, согнувшись  в три  погибели в узких  и
коротких каменных ящиках.
     Не вызывает сомнения, что в увечном теле оскудевает и разум.  Квазимодо
лишь  смутно  ощущал в  себе слепые  порывы  души,  сотворенной  по образу и
подобию  его тела.  Прежде  чем  достичь его  сознания, внешние  впечатления
странным образом преломлялись. Его мозг  представлял  собою  какую-то особую
среду: все, что  в него  попадало,  выходило оттуда искаженным. Его понятия,
являвшиеся отражением этих преломленных впечатлений, естественно оказывались
сбивчивыми и извращенными.
     Это  порождало  множество  оптических  обманов,  неверных   суждений  и
заблуждений,  среди  которых бродила  его  мысль, делая  его  похожим то  на
сумасшедшего, то на идиота.
     Первым последствием такого умственного склада было то, что Квазимодо не
мог   здраво   смотреть   на   вещи.   Он   был   почти  лишен   способности
непосредственного  их  восприятия.  Внешний  мир  казался ему  гораздо более
далеким, чем нам.
     Вторым последствием этого несчастья был злобный нрав Квазимодо.
     Он  был  злобен,  потому  что  был  дик; он  был  дик, потому  что  был
безобразен. В его природе, как и в любой другой, была своя логика.
     Его непомерно развившаяся физическая сила являлась  еще одной из причин
его злобы. Malus puer robustus [49], -- говорит Гоббс.
     Впрочем, следует отдать ему справедливость:  его злоба, надо думать, не
была  врожденной.  С  первых  же своих шагов среди людей он  почувствовал, а
затем и ясно осознал себя существом отверженным, затравленным, заклейменным.
Человеческая  речь  была для него либо издевкой, либо проклятием. Подрастая,
он встречал вокруг себя лишь ненависть и заразился ею. Преследуемый всеобщим
озлоблением, он наконец поднял оружие, которым был ранен.
     Лишь  с крайней  неохотой  обращал  он свой взор на людей.  Ему  вполне
достаточно  было собора,  населенного  мраморными статуями  королей, святых,
епископов, которые по крайней мере не смеялись ему в лицо и смотрели на него
спокойным и благожелательным взором. Статуи чудовищ и демонов тоже не питали
к нему  ненависти  -- он был  слишком похож  на  них. Насмешка их относилась
скорее  к  прочим  людям.  Святые были  его  друзьями и  благословляли  его;
чудовища  также  были его друзьями и охраняли его. Он  подолгу изливал перед
ними  свою душу.  Сидя  на  корточках  перед  какой-то  статуей,  он  часами
беседовал  с ней. Если  в  это время  кто-нибудь  входил в  храм,  Квазимодо
убегал, как любовник, застигнутый за серенадой.
     Собор заменял ему не только людей, но  и всю вселенную, всю природу. Он
не  представлял  себе  иных  цветущих  живых  изгородей,  кроме  никогда  не
блекнущих  витражей; иной прохлады, кроме тени каменной, отягощенной птицами
листвы,  распускающейся  в  кущах  саксонских  капителей;  иных  гор,  кроме
исполинских башен собора; иного океана,  кроме  Парижа, который бурлил  у их
подножия.
     Но что он любил  всего пламенней в своем родном  соборе, что пробуждало
его  душу и заставляло ее расправлять  свои жалкие крылья,  столь беспомощно
сложенные  в тесной  ее  пещере, что  порой  делало его  счастливым,  -- это
колокола. Он любил их, ласкал их, говорил с ними, понимал  их. Он был  нежен
со всеми, начиная с самых маленьких колоколов средней стрельчатой башенки до
самого  большого  колокола  портала. Средняя колоколенка и две боковые башни
были  для него словно три громадные  клетки, в которых вскормленные им птицы
заливались лишь для него. А ведь это были те самые колокола, которые сделали
его глухим; но ведь и мать часто всего сильнее любит именно то дитя, которое
заставило ее больше страдать.
     Правда, звон колоколов был  единственным голосом, доступным  его слуху.
Поэтому сильнее всего он любил большой колокол.  Среди шумливой этой  семьи,
носившейся вокруг него в дни больших празднеств, он  отличал его особо. Этот
колокол носил имя "Мария". Он висел особняком в клетке южной башни, рядом со
своей сестрой  "Жакелиной", колоколом  меньших размеров, заключенным в более
тесную  клетку. "Жакелина" получила свое имя в  честь супруги Жеана Монтегю,
который  принес  этот  колокол  в  дар  собору,  что,  однако,  не  помешало
жертвователю  позже красоваться обезглавленным на Монфоконе. Во второй башне
висели шесть  других колоколов, и,  наконец, шесть самых маленьких ютились в
звоннице средней башенки вместе с деревянным колоколом, которым пользовались
лишь на Страстной  неделе, с полудня чистого четверга и до светлой заутрени.
Итак, Квазимодо имел в своем гареме пятнадцать колоколов, но  фавориткой его
была толстая "Мария".
     Трудно вообразить себе восторг, испытываемый им  в дни великого  звона.
Как  только  архидьякон отпускал его, сказав  "иди", он взлетал  по винтовой
лестнице быстрее, чем  иной спустился  бы  с  нее. Запыхавшись, вступал он в
воздушное жилище  большого  колокола.  С  минуту  он  благоговейно и любовно
созерцал колокол, затем начинал ему что-то шептать; он оглаживал его, словно
доброго коня, которому предстояла  трудная дорога; он уже заранее жалел его,
ибо  ему предстояли испытания.  После этих первых ласк он кричал помощникам,
находившимся в  нижнем ярусе, чтобы они  начинали.  Те повисали  на канатах,
ворот скрипел, и исполинская медная капсула начинала медленно раскачиваться.
Квазимодо, трепеща, следил за ней.
     Первый  удар медного языка о внутренние стенки колокола сотрясал балки,
на которых он висел. Квазимодо,  казалось, вибрировал  вместе  с  колоколом.
"Давай!"  --  вскрикивал   он,  разражаясь  бессмысленным  смехом.   Колокол
раскачивался все быстрее, и по мере того как угол его размаха  увеличивался,
глаз Квазимодо,  воспламеняясь и сверкая фосфорическим блеском,  раскрывался
все шире и шире.
     Наконец начинался великий звон; вся  башня дрожала; балка,  водосточные
желоба,  каменные плиты --  все, от свай фундамента  и до увенчивающих башню
трилистников, гудело одновременно. Квазимодо  кипел, как в котле; он метался
взад  и вперед;  вместе  с  башней он дрожал с головы до пят.  Разнузданный,
яростный колокол разверзал то над одним просветом  башни, то над другим свою
бронзовую  пасть, откуда  вырывалось  дыхание  бури,  распространявшееся  на
четыре лье кругом. Квазимодо становился  перед этой отверстой пастью; следуя
движениям колокола, он то приседал на корточки,  то вставал во весь рост; он
вдыхал этот сокрушающий  смерч, глядя  то на площадь  с  кишащей  под ним на
глубине двухсот футов толпой, то на исполинский медный язык,  ревевший ему в
уши. Это  была единственная речь, доступная  его слуху,  единственный  звук,
нарушавший безмолвие вселенной. И он нежился,  словно птица на солнце. Вдруг
неистовство  колокола  передавалось   ему;  его  глаз  приобретал   странное
выражение; Квазимодо  подстерегал колокол, как паук подстерегает муху, и при
его приближении стремглав бросался на него.  Повиснув над бездной, следуя за
колоколом в страшном его  размахе, он хватал медное чудовище за ушки, плотно
сжимал его коленями, пришпоривал ударами пяток и всем усилием, всей тяжестью
своего тела усиливал неистовство звона. Вся башня сотрясалась, а он кричал и
скрежетал  зубами,  рыжие его  волосы  вставали  дыбом, грудь  пыхтела,  как
кузнечные  мехи,  глаз метал пламя, чудовищный колокол  ржал,  задыхаясь под
ним. И вот  это уже не колокол Собора Богоматери, не Квазимодо, -- это бред,
вихрь,  буря;  безумие, оседлавшее  звук;  дух, вцепившийся в летающий круп;
невиданный кентавр,  получеловек,  полуколокол; какой-то  страшный  Астольф,
уносимый чудовищным крылатым конем из ожившей бронзы.
     Присутствие этого странного существа наполняло собор дыханием жизни. По
словам  суеверной  толпы,  он  как   бы  излучал  некую  таинственную  силу,
оживлявшую  камни Собора Богоматери и заставлявшую трепетать глубокие  недра
древнего храма. Людям достаточно  было узнать о его  присутствии в соборе, и
вот им  уже чудилось, что бесчисленные статуи  галерей  и порталов оживают и
двигаются.  И в  самом деле, собор казался  покорным,  послушным его  власти
существом; он ждал приказаний  Квазимодо, чтобы возвысить свой мощный голос;
он был одержим,  полон  им,  словно  духом-покровителем. Казалось, Квазимодо
вливал жизнь в это необъятное здание. Он был вездесущ: как бы размножившись,
он одновременно  присутствовал в каждой  точке храма. Люди  с ужасом видели,
как карабкается  карлик по верху башни, извивается,  ползет на четвереньках,
повисает над пропастью, перепрыгивает с выступа на выступ и обшаривает недра
какой-нибудь  каменной горгоны, это  Квазимодо  разорял  вороньи  гнезда.  В
укромном  углу  собора  наталкивались  на   некое  подобие  ожившей  химеры,
насупившейся и скорчившейся, -- это  был Квазимодо,  погруженный в раздумье.
Под   колоколом   обнаруживали   чудовищную  голову  и  мешок  с  уродливыми
щупальцами, остервенело  раскачивавшийся на  конце веревки, -- это Квазимодо
звонил к  вечерне  или  Angelas'y.  [50]  Ночью часто видели  отвратительное
существо,  бродившее  по  хрупкой  кружевной  балюстраде, венчавшей башни  и
окаймлявшей  окружность  свода  над  хорами,  --  то был  горбун  из  Собора
Богоматери.
     И  как  уверяли  кумушки  из  соседних  домов,   собор  принимал  тогда
фантастический, сверхъестественный, ужасный вид: раскрывались глаза и пасти;
слышен был  лай каменных псов, шипенье  сказочных змей и  каменных драконов,
которые  денно и нощно  с  вытянутыми шеями и  разверстыми зевами  сторожили
громадный  собор.  А в ночь под Рождество, когда большой  колокол хрипел  от
усталости,  призывая верующих  на полуночное бдение,  сумрачный фасад здания
принимал  такой  вид,  что  главные  врата  можно  было  принять  за  пасть,
пожирающую толпу, а розетку --  за  око,  взирающее на нее. И все это творил
Квазимодо. В Египте его почитали бы за божество этого  храма; в средние века
его считали демоном; на самом же деле он был душой собора.
     Для всех, кто  знал о существовании Квазимодо, Собор Богоматери кажется
теперь пустынным, бездыханным, мертвым. Что-то отлетело от него. Исполинское
тело  храма опустело;  это  только остов;  дух покинул  его,  осталась  лишь
оболочка. Так в черепе глазные впадины еще зияют, но взор угас навеки.





     И все же был на свете человек, на которого  Квазимодо не простирал свою
злобу и ненависть, которого он любил так же, а быть может, даже сильней, чем
собор. Это был Клод Фролло.
     Причина  ясна. Клод Фролло подобрал его, усыновил,  вскормил, воспитал.
Квазимодо еще ребенком привык находить у ног Клода Фролло убежище, когда его
преследовали  собаки  и  дети. Клод  Фролло  научил  его говорить, читать  и
писать.  Наконец  Клод  Фролло  сделал  его звонарем.  Обручить Квазимодо  с
большим колоколом -- это значило отдать Ромео Джульетту.
     Признательность Квазимодо была глубока, пламенна и безгранична; и  хотя
лицо его приемного отца часто бывало сумрачно и сурово, хотя обычно речь его
была отрывиста, суха и повелительна, но сила признательности не ослабевала в
Квазимодо. Архидьякон имел в его лице покорного раба, исполнительного слугу,
бдительного сторожевого  пса.  Когда несчастный звонарь  оглох, между ним  и
Клодом  Фролло установился  таинственный  язык знаков,  понятный  им  одним.
Архидьякон был  единственный  человек, с  которым Квазимодо мог  общаться. В
этом  мире он был  связан лишь с Собором  Парижской  Богоматери да  с Клодом
Фролло.
     Ничто на свете не могло сравниться с властью архидьякона над звонарем и
привязанностью  звонаря  к  архидьякону.  По одному  знаку Клода, из  одного
желания  доставить  ему  удовольствие.  Квазимодо  готов  был  ринуться вниз
головой  с  высоких башен  собора. Казалось странным,  что  физическая  сила
Квазимодо,   достигшая   необычайного  развития,  слепо  подчинена   другому
человеку. В этом сказывались не только сыновняя привязанность  и преданность
слуги  господину, но и  непреодолимое  влияние более сильного  ума.  Убогий,
неуклюжий,  неповоротливый  разум  взирал  с  мольбой  и   смирением  на  ум
возвышенный и проницательный, могучий и властный.
     Но над всем этим господствовало чувство признательности, доведенной  до
такого предела, что ее трудно с чем-либо сравнить. Среди людей примеры  этой
добродетели  чрезвычайно редки.  Поэтому скажем  лишь,  что Квазимодо  любил
архидьякона так сильно, как  ни собака, ни конь, ни  слон никогда  не любили
своего господина.





     В 1482  году Квазимодо было около двадцати  лет,  Клоду Фролло -- около
тридцати шести. Первый возмужал, второй начал стареть.
     Клод  Фролло  уже  не был наивным школяром Торши,  нежным  покровителем
беспомощного  ребенка, юным мечтательным философом, который много знал, но о
многом  еще  не  подозревал.  Теперь   это  был  строгий,  суровый,  угрюмый
священник,  блюститель душ, архидьякон Жозасский,  второй  викарий епископа,
управлявший   двумя  благочиниями,   Монлерийским   и  Шатофорским,   и  ста
семьюдесятью четырьмя сельскими приходами.  Это была важная и мрачная особа,
перед  которой трепетали  и маленькие  певчие  в  стихарях  и  курточках,  и
взрослые  церковные певчие,  и братия святого Августина, и причетники ранней
обедни Собора  Богоматери, когда он, величавый, задумчивый, скрестив руки на
груди и  так низко склонив голову, что виден был лишь его большой облысевший
лоб, медленно проходил под высоким стрельчатым сводом хоров.
     Однако Клод  Фролло не  забросил ни  науки, ни  воспитания своего юного
брата  -- двух главных занятий своей  жизни. Но с течением  времени какая-то
горечь примешалась к  этим  сладостным обязанностям.  В  конце  концов,  как
утверждает Павел Диакон, и наилучшее сало  горкнет. Маленький  Жеан  Фролло,
прозванный Мельником в честь мельницы, на которой он был вскормлен, развился
вовсе  не  в  том направлении, какое наметил  для  него  Клод. Старший  брат
рассчитывал, что Жеан будет  набожным, покорным,  любящим  науку,  достойным
уважения  учеником.   А  между  тем,  подобно  деревцам,  которые  наперекор
стараниям садовника упорно  тянутся  в ту сторону,  где воздух и  солнце, --
младший брат  рос и развивался, давая чудесные пышные и мощные побеги лишь в
сторону лени, невежества и распутства. Это  был  сущий  чертенок,  до  ужаса
непослушный, что  заставляло грозно хмурить брови отца Клода,  но зато очень
забавный и очень умный, что заставляло старшего брата улыбаться.
     Клод доверил воспитание младшего  брата коледжу Торши, где в занятиях и
размышлениях  сам  провел  свои  юные  годы;  и  для  него  явилось  большим
огорчением, что имя Фролло,  когда-то делавшее честь святилищу науки, теперь
стало  предметом  соблазна.  Иногда  он  читал Жеану строгие  и  пространные
нравоучения,  которые  тот  мужественно  выслушивал.  Впрочем,  юный  повеса
обладал  добрым  сердцем, как это  обычно бывает во всех  комедиях. Выслушав
назидание, он  как ни в чем  не бывало вновь принимался за свои похождения и
дебоши.  То начинал  потасовку,  в  честь его прибытия, с  "желторотым" (так
называли в Университете  новичков),  соблюдая  благородную традицию, бережно
сохраняющуюся до  наших дней. То  подстрекал школяров, и  те, quasi classico
excitati  [51],  атаковали  по  всем  правилам  кабачок,  избивали кабатчика
деревянными рапирами и с хохотом громили таверну,  вышибая напоследок  днища
винных  бочек.  К  отцу  Клоду  являлся  младший наставник коледжа Торши и с
постной  физиономией  вручал составленный  на  великолепной латыни  отчет со
следующей  горестной пометкой  на  полях:  Rixa; prima  causa uinum  optimum
potatum [52]. Поговаривали  даже  о том, что  распущенность Жеана  частенько
доводила его и  до улицы Глатиньи, что  шестнадцатилетнему юноше было совсем
не по возрасту.
     Вот  почему  опечаленный  Клод,  разочаровавшись  в  своих человеческих
привязанностях, с еще большим увлечением отдался науке, этой сестре, которая
по  крайней мере не издевается над вами и за внимание  к  ней  вознаграждает
вас,  правда,  иногда  довольно  стертой  монетой. Он  становился  все более
сведущим ученым и вместе с тем, что вполне естественно, -- все более суровым
священнослужителем и все более мрачным человеком. В каждом из нас существует
гармония  между  нашим   непрерывно  развивающимся   умом,   склонностями  и
характером,